Мемуары сорокалетнего - Есин Сергей Николаевич. Страница 48

С другой стороны, слушая профессора, Лешечка твердил про себя: «Все это бред, забудь об этом, не бери близко к сердцу, воспринимай для сведения, но не переживай, Лешечка, не переживай, потому что с тем, что тебе сказал профессор, жить трудно, а ты уже привык быть королем, твоя семья привыкла, ты уже привык к тому чувству восхищения, смешанному с ущербностью, которое ты видишь в глазах у родни, когда она изредка приезжает к тебе в гости и рассматривает твои комнаты, щупает твои ковры, стучит костяшками пальцев по полированным стенкам шкафов. И лучше об этом совсем не думать, пусть остается, как было. Разве тебе плохо? Не трогать ничего, пусть будет все, как было».

Против Лешечкиного ожидания, он неожиданно долго провозился с машиной Геннадия Михайловича: центральный вал чуть расклинило, его пришлось подтягивать и шлифовать. Во всей этой затяжной и нудной работе Геннадий Михайлович ему помогал — держал, приносил инструмент, мыл детали. Конечно, у Геннадия Михайловича была своя корысть: уже пятница, и если Лешечка до шести его машину не выпустит, то, значит, мыкаться ему еще по гостиницам до понедельника, но, с другой стороны, Лешечка поражался, как профессор, возившийся всю жизнь с анализами и больными, так ловко крутит гайки и, если ему раз покажешь, то делает уже все добросовестно и четко. «А ведь как получается, — подумалось Лешечке, — эти очкарики с ходу, с налета осваивают нашу специальность. А разве я смог бы так же быстро научиться чужому делу?» От этой мысли Лешечке стало грустно.

Другой неожиданностью, когда уже вся работа была закончена и «Запорожец» довольно мягко заработал, без шумов и скрежетов — Лешечка делал не тяп-ляп, а на совесть, — другой неожиданностью для Лешечки оказалось то, что на шутливый вопрос Геннадия Михайловича, очень довольного результатом: «Ну, Леша, удружил, а теперь наступил час расплаты. Сколько с меня?» — он вдруг твердо и определенно сказал:

— Не выйдет, Геннадий Михайлович. Расплачивайтесь через кассу.

— Леша, но ведь с любого другого вы бы взяли, а я вот даже видел, что вы делали мне все старательно, на совесть, честное слово, мне даже хочется вас отблагодарить.

— Нет, Геннадий Михайлович. Не уговаривайте и не просите — не возьму. А вот если, когда все у нас будет закончено, вы со мной покурите, то я буду рад.

…Разговора, какого хотелось Лешечке, так и не получилось. Они сидели на скамейке во дворе станции и курили. Клава уже закрыла склад, почти все разошлись, затих компрессор в малярке. Геннадий Михайлович весь был, видимо, в предстоящей ему дальней дороге — ведь это не шутка: после целого дня работы проскочить еще пятьсот верст. А на Лешечку вдруг упала усталость, тупая и равнодушная. «Сколько, интересно, сегодня накапало? — лениво подумал он. — А, черт с ним! Чего зря ломать голову, приду домой, запрусь в ванную и сочту». О чем-то хотелось спросить Геннадия Михайловича, о чем-то важном и главном. «О том, как жить дальше, что ли? А зачем спрашивать? Да пусть идет, как идет. Сейчас встану, пожму руку — и пусть с богом едет, — думал Лешечка, — не томит меня, не смущает какой-то иной жизнью. Она не для меня. В одну руку всего не заберешь. Вот сейчас докурю…» Но внезапно первым, безо всяких вопросов заговорил Геннадий Михайлович:

— В грязи ты, Леша, челюбакаешься. — Профессор внезапно перешел на «ты». — Все это грязь и унижение для человека. Я ведь наблюдательный мужик, Леша. Я видел, сколько и чего ты сегодня сбыл на сторону. Я даже знаю, что ты мне сбыл основную пару, принадлежащую Федору Александровичу. Он три дня подряд приходит с газетой «Социалистическая индустрия», и на этой газете карандашом наверху написана цифра «тринадцать» — значит, получает он ее на дом, а цифру эту пишут почтальону для доставки. И вот эту злосчастную пару ты тоже сегодня принес, завернутую в «Социалистическую индустрию» с цифрой «тринадцать». Я пока целый день сидел на скамейке возле приемщика — всего насмотрелся. И понял, что работаете вы полдня на улице. И видел, как все время вы выносите что-то в свертках и сумках и какое огромное количество деталей уходит налево, сколько вы их продаете навынос. А ты заметил, Леша, что люди больше стараются купить у вас что-нибудь на станции, чем сделать? Даже люди, труд которых далек от вашего, стремятся сами разобраться в машине? Вас начали бояться и связываются только по крайней нужде. Вы на своих автостанциях стали жить не по советским законам. Вам всем очень удобно: вы пользуетесь нашим образом жизни, потребляете наше здравоохранение, право на соцобеспечение, а работаете как лавочники. Вот смотри, по западным меркам тотальная операция, которую произвожу я с моей квалификацией и умением, стоит около семи-восьми тысяч долларов. Ну и что, мне, значит, тянуть с больного за каждый шов, за каждое шевеление моего высококвалифицированного мизинца?

Ты смотри, Леша, что получается: общество сейчас разбилось на две группы. Разбилось не по производственному признаку, не потому, что один врач, а другой продавец или пастух, а по отношению к труду, по чувству совести, с которой люди работают. У представителей одной группы есть возможности, честные, прямые, по их труду. Им предлагают, допустим, купить «Волгу», съездить по туристской путевке во Францию, по командировке в Болгарию или США, взять от предприятия или учреждения садовый участок или стать членом кооперативного гаража, их избирают депутатами, они получают ордена и звания Героев Социалистического Труда. Но у них не всегда есть деньги, чтобы приобрести эту «Волгу», построить гараж или дачу, выкупить путевку на круиз по Средиземному морю. Зато у другой группы есть только деньги, полученные по «потребности». Иногда много, иногда навалом, это зависит от способности использовать ситуацию дефицита. И что делать с ними — они не знают, потому что уже обожрались «Жигулями», коврами, хрусталем, кримпленом и даже тем, что не должно бы и продаваться — чужими возможностями, которые они в состоянии купить.

Леша, поверь мне, таким — людям, как ты, с каждым годом жить будет все труднее. Как сказал один знаменитый поэт: «Все счастье земли — за трудом».

На дне рождения Шурика собравшиеся гости — Федор Александрович с женой Таисией, подруга Светланы учительница Зинаида со своим мужем шофером Василием, кладовщица Клавдия с болезненным супругом Тихоном Николаевичем (ему варили овощи без соли и овсяную кашу на молоке), — словом, когда гости хорошо ели и пили, нахваливая умелую и разворотливую хозяйку, и когда Светлана, статная, в новом креп-жоржетовом платье с воланами («кримплен уже не в моде, и носят его одни продавщицы»), с крошечными золотыми сережками с блестящими камешками в ушах (сколько стоят эти камешки — знали только Лешечка да кладовщица Клавдия, бросавшая на них хищные взоры), — когда статная и уверенная в себе Светлана внесла, словно киноактриса, на фарфоровом блюде жареного поросенка и все ей зааплодировали — вот тогда она, продолжая начатый до ее ухода на кухню разговор об отпуске, сказала:

— Мы в этом году едем в Сочи. Дети уже большие, старшего возьмем с собой, пусть покупается и поест фруктов.

— Сочи — это единственное место, где можно культурно отдохнуть, — одобрила решение Светланы Клавдия. — Мы в позапрошлом году с Тихоном Николаевичем проводили отпуск там. Снимали однокомнатную квартиру.

— Снимать квартиру — это по-деревенски, — возразила Светлана, — отдых должен быть полноценным. Живем только раз.

— И надо прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно… — улыбнулся Федор Александрович Светлане.

Мельком она заметила, как скисла при этом бочкообразная Таисия. И Светлана злорадно подумала: «Уж коли в молодости ухватила красивого мужика, так хоть за собой следи, чурка с глазами».

— Совершенно справедливо, Федор Александрович, — одарила Светлана Лешечкиного сослуживца улыбкой, — поэтому я и говорю, что отпуск должен быть отпуском. Мы снимем два номера в гостинице на берегу, и никакой готовки, никаких кастрюлек и керосинок. Питаться только в ресторане, разве что утром сметанку и кефирчик, купленный с вечера. А на Рицу поедем на своей машине.