Мемуары сорокалетнего - Есин Сергей Николаевич. Страница 67

…Клава все заметила верно. Первый раз Джельсомино появился в парикмахерской совершеннейшим щеголем. Платочек в кармане пиджака, носки и галстук — все было в тон, одного цвета. А какой был костюм, какие ботинки, какие часы на запястье! Джельсомино вошел в зал утром, когда никого из посетителей не было. И сразу же возникла немая сцена: пять девушек-мастериц, бригадирша Нонна Владимировна и маникюрша Клава застыли в восхищении от импортного красавца.

Джельсомино чуть помедлил у порога, собирая урожай застенчивого восторга, обвел присутствующих томным и внимательным взглядом. Будто двигалась телекамера и, задерживаясь на каждом, снимала крупно портреты. Сначала общий план, потом каждую из присутствующих женщин, которые под ласковым взглядом Джельсомино выправляли плечи, подтягивали животы, выпрямляли спины, охорашивались, как птички на солнце. Когда взгляд дошел до Олечки, в нем что-то поменялось, будто передернули диафрагму, сменили оптику. Взгляд Джельсомино вцепился в Олечку, вобрал в себя и медленно просмаковал и ударные славянские глаза, мягкие волосы, падающие на лопатки, и совершенную, как ракета, фигуру, которую халат скорее обнажал, нежели скрывал. Взгляд Джельсомино потерял свою остроту и засветился южной, чуть приторной теплотой и восхищением. Тут и Олечка поняла, что заезжий красавчик сядет к ней, и инстинктивно сделала шаг в сторону. Подруги по работе потом проинтерпретировали это как некую ее особую ловкость и даже коварство.

В первые секунды все плыло перед глазами юной Олечки.

Не каждый день видишь платочек, галстук и носки, подобранные в тон. Она расслышала слово «синьора»— не обиделась, обручальное кольцо она постоянно носила на безымянном пальце левой руки, — какие-то другие округлые слова. Память ее вытолкнула из полузабытого: «Грациа, синьор!» — и, засмущавшись от своей лингвистической раскованности, Олечка улыбнулась той самой растерянной улыбкой, которой когда-то сразила бравого биатлониста. То есть она улыбнулась так, как мог улыбнуться только сам демон кокетства.

Под восторженное тарахтение Джельсомино, элегантно устроившегося в кресле, Олечка вспомнила еще несколько итальянских слов, входящих в ее лексикон, — деньги на репетитора были истрачены ее мамочкой не совсем на ветер! — и сумела понять, что зарубежный красавец довернет ей не только свою по-южному мощную щетину, но и шевелюру. Огранить ее нужно было в пределах намеченных ранее параметров.

К моменту окончания переговоров Олечка совершенно успокоилась. Клиент, хотя и импортный, — все равно только клиент, скорее даже просто голова. А если в руки Олечки, покрутившейся уже на всех городских, областных и республиканских конкурсах парикмахеров, попадается приличная голова, то ей обеспечено люксовое обслуживание и люксовая прическа. Здесь ничего не поделаешь — Олечка любит свое дело. С детства любит. При ее-то смазливой мордочке и точеной фигурке надо было мечтать о карьере актрисы, а она вдруг вбила себе в голову: «Хочу быть парикмахером». Мать на это раздраженно говорила: «Я всю жизнь ножом махаю, режу колбасу, а ты теперь будешь ножницами крутить. Дура ты, Ольга, учиться не хочешь. Стала бы директором фабрики или врачом, а так будешь всю жизнь «сфера обслуживания». — «Хорошее обслуживание, — отвечала Олечка, — приносит людям радость». — «Надо, чтобы зарплату хорошую приносило». — «А я, мамочка, — возражала дочь, — буду хорошим мастером». И ведь не зря говорила, не зря кукол своих стригла под солдат-новобранцев, кошек — под пуделей, а пуделей, если попадались в руки — под львов. В этом смысле Джельсомино оказался психологом. И когда он увидел, как Олечкины бестрепетные ручки летают над его волосами, творя из них некое взволнованное сочинение, ахнул: «Манифик!» Профессиональное чудо объявилось далеко от Рима и Парижа. Тут, верно, у коварного Джельсомино и созрел план его любви с первого взгляда.

Олечка никогда не понимала просьбу клиентов: «Постригите получше». В душе она даже думала: «Какие дураки! Разве специалист может стричь сегодня получше, а завтра похуже? На то и специалист, что работает всегда хорошо. А получается получше или похуже не от его желания, а от того — сложится или не очень сложится работа», Работа есть работа — и когда «свой» клиент садится, который потом с довольной улыбкой положит ей в карман треху, и когда «дикий», с улицы, которого она впервые видит. Всех она стрижет как может, до последней своей возможности, до последней границы умения, даже если в зале ожидания еще десять человек сидит. Такой уж у нее характер.

Раздражают Олечку и другие просьбы посетителей: «Побыстрее». Хотя работает она быстро, но на скоростные просьбы отвечает всегда одинаково: «Побыстрее я не могу, идите в парикмахерскую к вокзалу, у нас — люкс». А это значит — обновленным должен уйти клиент, с такой головой, чтобы знающие люди оглядывались.

А еще любит Олечка в работе эксперименты. Однообразия в работе быть не должно, с людьми ведь дело имеешь, это не конвейер. Конечно, она прислушивается к мнению клиентов. Но кому лучше знать, какая прическа идет человеку. Только посмотрев на голову клиента, на его лицо, только слегка проведя пальцами по его волосам, она чувствует, что надо скрыть, а что подчеркнуть. И тут же в сознании у Олечки немедленно возникает ее «картотека» наблюдений. То есть не то чтобы она только и делала, что фиксировала вокруг одни прически, но в кино сидит, по улице идет, смотрит телевизор, листает журнальчик, оставленный кем-нибудь из посетителей, конечно, интересуется всем, но если увидит заковыристо или со вкусом сработанную шевелюру, то будто щелкнет у нее внутри фотоаппарат: готово! Снимочек сделан, стал в «картотеку» на свое место. А дальше уже мелочи: оттуда кусочек, оттуда детальку — вот и индивидуальная модель. Если даже клиент попадает к Олечке случайно, проездом, можно быть уверенным: так хорошо подстрижен он будет первый и последний раз в жизни, если только снова не попадет в бархатные и терпеливые Олечкины руки.

Взяв в руки расческу и ножницы, Олечка тут же успокоилась, забыла, что клиент валютный. Работа есть работа, с мокрой головой все выглядят одинаково комично. Она намочила волосы моложавому иностранцу — от ее взгляда не ускользнули ни морщинки под глазами и на шее, ни кожа на руках, тоже не очень молодая («лет сорок тебе, голубчик»), — расчесала его и определила план своей работы. А старые абрисы, о которых просил клиент, ну что ж, некоторые абрисы, может быть, мы и сохраним. В настоящем творчестве, Олечка это знала, должна быть свобода.

Руки и локотки ее замелькали: там прядку, там прядку, там подбрить, там свести на нет, большой фен, малый фен, щетка, расческа, чуть поменяем форму усов и височков…

Олечка увлеклась. Она даже не следила за выражением лица иностранца, менявшимся от удивленного, почти испуганного до удовлетворенного, восхищенного, восторженного. Во время работы Олечке некогда физиономии разглядывать, она сосредоточенна, она творит. Впрочем, когда Олечка подчеркнуто эффективным жестом снимала с иностранца нейлоновый пеньюар, она заметила сияние карих глаз. Но это дело привычное, это можно целиком отнести за счет своей фигуры, лица, стройности полноватых, в модных туфельках ног.

«Манифик!» — иностранец о чем-то залепетал, и Олечка, уже склонившись над кассовой ведомостью, разобрала только одно знакомое слово «презент». Презент, презент! Будет она еще связываться со всякой дешевкой. В ответ она серьезно заметила: «Никаких презентов, а четыре тридцать в кассу».

Иностранец протягивал ей десятидолларовую бумажку и махал головой: дескать, сдачи не надо. Тогда Олечка уже довольно грозно повторила: «Нон презенто. Четыре тридцать в советико рублес». — «Нет рублес? — пришла на помощь Олечке Нонна Владимировна. — Надо делать чейндж, менять на советские. В холле у портье, там делают чейндж. Шагом марш в холл, шагом марш обратно. Ясно?»

Через несколько минут прыткий иностранец явился в сопровождении веселой девушки из бюро обслуживания. Девицу эту Олечка знала, звали ее Сусанной, армяночка бойкая такая, глазки как ртуть, но ростиком подкачала — кнопочка. Вела она себя несколько официально, но до того как начать переводить быстрое, как у лодочного мотора, тарахтенье Джельсомино, успела Олечке шепнуть: «Ну, Ольга, ты даешь…,» — «Что случилось?» — «Произвела впечатление на иностранного «пиджака». Удар молнии! Сейчас узнаешь. Тише, девочки! — Сусанна-кнопочка перешла на официальный тон: — В общем, так: господин Джельсомино приветствует вас всех как своих коллег. Он тоже парикмахер-художник, в Риме ему принадлежит салон на центральной улице. Он удивлен, даже восхищен качеством работы, которую он увидел в вашей парикмахерской. Он понял, что в вашем коллективе, — Сусанна-кнопочка на мгновение опять перешла на интонацию попроще, — он сказал: «В вашей компании» работают мастера европейского класса. Он сам мастер мужских причесок и понимает, как трудно добиться выдающегося эффекта, понимает, что такое талант. Синьор Джельсомино считает, что Ольга — это большой, настоящий талант. А талант, мастерство вызревают в профессиональном общении со своими товарищами по: работе. И синьор Джельсомино хотел бы отпраздновать появление в его поле зрения еще одного выдающегося мастера. Поэтому он приглашает всех вас, дорогие дамы, и в первую очередь госпожу Ольгу, сегодня в ресторан на товарищеский ужин. Это будет веселая встреча коллег, Ольга, — Сусанна-кнопочка опять затрещала скороговорочкой, — не вздумай отказываться. Без тебя товарищеская встреча не состоится, ты ему приглянулась, а мне тоже хочется гульнуть». — «Ой, девочки, я не могу, — выпалила Олечка. — У нас с Володей собрание в клубе туристов». — «Ольга, — нажимала Сусанна, — не дури, коллектив хочет гулять». — «Мы с Володей решили проехать от Закарпатья до Прибалтики. Едут еще пять машин. Сегодня собрание». — «На бензин уйма денег уйдет», — критически от неслась к идее Клава-маникюрщица. Нонна Владимировна выставила свою аргументацию — «У нас в санаторий под Ленинградом горят две профсоюзные путевки. Всего сорок рублей. Звони Володе, что вы едете в санаторий». — «Я позвоню, чтобы он в клуб шел один», — сказала Олечка. «Вот и умница, будем перенимать опыт у зарубежного коллеги. Бригадой».