Мемуары сорокалетнего - Есин Сергей Николаевич. Страница 72
В среде художников Гортензия Степановна слыла прогрессисткой, потому что, приезжая вместе с телевизионной группой, снимала на видеопленку работы и признанных мастеров и молодежи. Снимала много, как для полнометражного фильма. А когда после телевизионного репортажа юные мастера кисти и резца робко ее вопрошали: «А где же мы?», «Куда мы подевались?» — Гортензия Степановна сочувственно и всепонимающе глядела и всем своим удрученным видом говорила, что лично она за молодежь, за дерзость линий и яркость формы, но ретроградное начальство, далекое от веяний эпохи, эти замечательные произведения на экран не пропускает.
Все этим молчаливым ответом оставались довольны, все в хороших отношениях, все проимитировали лояльность по отношению друг к другу, а начальство далеко, у него свои дела и задачи, ему не до выяснений отношений, и своей, оказывается, сомнительной репутации.
Повезло еще Гортензии Степановне с мужем. Он у нее режиссер, театральный деятель, ходит в галстуке бабочкой, седовласый, с ровной сержантской спиной, подтянутый, величественный. Через мужа знакома она с такими сливками, с такими деятелями, что когда на курорте или в поезде начинает рассказывать доброжелательным, но простоватым слушателям о своих связях и знакомствах с театральным миром, то все изумленно ахают, потому что Смоктуновский для Гортензии Степановны Кеша, а всенародный любимец Олег Павлович Табаков по-свойски — Лёлик.
Надо отдать должное, в этих случаях она не врет, то есть почти не врет, обоих знает: и Иннокентия Михайловича, и Олега Павловича. Где-то была представлена им во время репетиции как жена Евгения Тарасовича, когда-то вместе обедали, встречались где-нибудь на вечеринке или приемчике и посодействовали друг другу, передав блюдо с ветчиной или миску с салатом, в общем, визуально эти артисты Гортензию Степановну знали, смутно помнили, что она чья-то жена, телевизор тоже смотрели. В общем, имели некоторое представление о Гортензии Степановне, а все остальное — ее честолюбивое воображение. А муж — импульс этого воображения, так сказать, информационный повод, зато вместе они: Гортензия Степановна и Евгений Тарасович — семья, вращаются в самом центре художественной жизни. А это немало. Это уже коллектив. Это не волк-одиночка — два альпиниста, подстраховывающих друг друга, помогающих и лезущих вверх по отвесной стене к самым вершинам жизни.
И оба они эту совместную связь сознают. Знают, что поодиночке они ничто. Поодиночке не подняться бы им к карьере. Поодиночке — они грустный середняк. И их счастье, как они сами считают, что встретились они рано, на институтской скамье, отсюда и жизненный успех.
С юности Гортензия Степановна и Евгений Тарасович пламенно любили искусство. Эта интуитивная любовь была связана скорее не с борениями мятежного духа и властью над ним прекрасного, а неким обстановочным моментом, тем привлекательным позлащенным багетом, которым часто это искусство обрамлено. Они оба воспитывались в разных больших городских дворах, оба с искусством познакомились по кинофильмам, по довоенным радиотрансляциям, по кукольным театрам и концертам на елках, и у обоих проснулось неистребимое желание примкнуть к этому порядком опьяняющему миру.
Для обоих в глубине души не было альтернативы: куда поступить после окончания школы. В то время, заканчивая школу, все поступали в институты — для этого и учились. Или в искусство — или уже все равно куда. К последнему школьному звонку оба уже взвесили свои силы. Оба прошли через самодеятельность, через участие в школьных утренниках и вечерах, через преувеличенный ученический успех, и оба поняли, что в искусстве на первые роли они не годятся. Но раззолоченная резная рама манила. Фейерверочная жизнь кинозвезд и художников разжигала надежды — «вдруг!» Но и Гортензия Степановна и Евгений Тарасович и в юности были людьми рассудочными и поэтому очень аккуратно, точно постарались вписаться в полюбившуюся им среду жизнедеятельности. Они выбрали те области этой, как им казалось, беззаботной и нарядной жизни, где было возможно соавторство. Именно поэтому стремился Евгений Тарасович к специальности режиссера, а Гортензия Степановна решила стать искусствоведом. Вывезут актеры, вывезут художники. Эти решения возникли скорее не осмысленно, а интуитивно, подсказанные ранней опытностью прагматических душ, внешне для всех это выглядело страстью, непреодолимым стремлением. Но эти два всепобеждающих стремления средних людей не совпадали по времени, потому что Евгений Тарасович родился в 1921 году, а Гортензия Степановна была на пять лет моложе.
В год окончания Евгением Тарасовичем школы началась война, и он достойно и честно отшагал по ее дорогам, пронеся через все ее трудности и невзгоды упорную юношескую мечту о яркой, под аплодисменты, жизни.
За четыре года пришел жизненный опыт, но не было прочитано ни одной книги и не проявился яркий, всепобеждающий талант. Но серьезность во взоре, обаяние линялой армейской гимнастерки среди отложных воротничков и пахнущих перекаленным утюгом штатских курточек и пиджачков сделали свое дело. «Еще пойдет, еще заблестит, — решил Старый мастер, набиравший курс. — А потом, мне нужен хоть один рассудительный взрослый человек среди этой вихрастой зелени. Определим его старостой курса, и будет дисциплина, нормальный ритм, а всему остальному научим, было бы терпение».
На втором курсе Евгений Тарасович встретился на студенческом вечере с Гортензией Степановной.
Вернее, она его встретила, отметила взглядом ладную, подтянутую фигуру с прямой спиной, познакомилась, организовала так, что он пару раз проводил ее от университета до дома, прозондировала его духовный мир, все взвесила и решила: это то, что надо. Крепкий, сознательный человек без богемных замашек. Надежен.
К этому времени Гортензия Степановна о себе знала все. У нее был точный взгляд, хорошее знание предмета, особая цепкость ума, умеющего излагать чужие мысли как свои, то есть прочувствованно, убежденно и органично, добротная конъюнктурная ориентировка. Не было только одного — умения хорошо и свободно писать, то есть излагать свои и чужие мысли как свои на бумаге. Этот дар, так необходимый для исследователя-искусствоведа, у нее отсутствовал. Ее умение писать осталось на уровне того школьного сочинения, которое она подготовила на вступительном экзамене. Подлежащее, сказуемое, придаточное предложение. Какие бы тонкие мысли она ни вынашивала, на бумаге все получалось лишенным теней, глубины, личностных пристрастий. Она уже поняла, что блестящая жизнь на авансцене искусствоведения ей закрыта. Ни громкой статьи, о которой все бы заговорили, ни знаменитой книги ей не написать. Ее удел — добротный экскурсовод, хранитель музейных фондов, чиновник на задворках министерства. С этой долей смириться было тяжело. Ей нужен был паровоз к составу, соавтор для жизни, помощник. И она, при ее скромной, простенькой внешности, выбрала Евгения Тарасовича. Если она и обманулась, то только в одном — он тоже не был по-настоящему талантлив. Ее ввело в заблуждение громкое имя его мастера-руководителя курса в институте, где учился ее будущий муж. Она навела справки и получила утешительный ответ: «Знаменитый Горностаев своих учеников доводит до ума».
После регистрации в загсе молодые, то есть Гортензия Степановна и Евгений Тарасович, жили в центре города на жилплощади невесты. Семья у той была небольшая — мать да старуха бабка. Обе бухгалтерши, чистюли, отчаянно гордящиеся дочкой и внучкой, самостоятельно проложившей себе дорогу к иной, чем у них, интеллигентной профессии.
К этому времени Гортензия Степановна университет уже закончила, устроилась по распределению в хранилище небольшого музея. Но она ждала своего часа и очень надеялась на паровоз.
Дела у Евгения Тарасовича шли неважно, не хватало домашнего воспитания, общей начитанности, культурного кругозора, органических знаний смежных искусств. Обскакивали его мальчики в отложных воротничках. Гортензия Степановна крепко помогала мужу: он ест утром перед институтом жареную картошку, а она ему читает избранные места из Плутарха или еще раз объясняет «Парадокс об актере» Дидро. В плане шефской помощи, закладывая фундамент собственной жизни, водила она его на выставки, в консерваторию — расширяла кругозор. «Мы с тобой, Евгений, — говорила Гортензия Степановна, — люди не выдающихся способностей, поэтому все должны брать трудом». Все было направлено к одной мерцающей, вдали цели, и во имя этой цели приходилось терпеть.