Фронтовые будни артиллериста. С гаубицей от Сожа до Эльбы. 1941–1945 - Стопалов Сергей Григорьевич. Страница 2

К маме в ссылку в небольшой городишко Ишим, больше смахивающий на деревню, мы с бабушкой приехали в начале лета. Мама работала там на молочном заводе лаборанткой и снимала комнату в обычном деревянном доме с сараем и большим огородом. Хозяин работал печником и неплохо зарабатывал, а его жена баба Настя занималась домашними делами.

Иногда мама приносила с работы полуторалитровую крынку сметаны, которая стоила 15 копеек, а бабушка в целях экономии сама сбивала масло. Зная положение своих жильцов, хозяйка всячески старалась помочь: бесплатно снабжала нас картошкой и овощами, а меня постоянно поила парным молоком.

Однажды вечером хозяин не вернулся домой. Обеспокоенная баба Настя о чем-то поговорила с соседкой, собрала узелок с продуктами и побежала в районное отделение милиции. Видимо, она о чем-то догадывалась.

Три дня бедная женщина с утра до вечера бегала между тюрьмой, милицией и ОГПУ, а вечером, усталая и расстроенная, ни с чем возвращалась домой. Было ясно, что муж арестован, но за что и где он находится, ей не говорили.

На четвертый день во двор вошли трое военных. Дома были только мы с бабушкой. Старший попросил у нас лопату, и все трое пошли в огород. Покопав немного у стены сарая, они перешли метра на два и снова взялись за лопату. Сначала им попалась какая-то гнилушка. Они потрясли ее, но потом отложили и опять начали копать. Потом из ямы вытащили бревнышко. Старший потряс его возле уха, что-то сказал, и все трое пошли во двор. На крыльце они разложили газету и аккуратно начали расщеплять принесенное полено большим ножом. Бревнышко раскололось, и из него высыпался десяток желтеньких бляшек – золотых дореволюционных червонцев. Затем военные составили протокол и зачем-то попросили бабушку его подписать. Потом попрощались и ушли. А вечером вернулся и сам хозяин.

Из его рассказа мы узнали, что кто-то куда-то написал донос, его арестовали, накормили селедкой и не давали пить. А после того, как он рассказал, где спрятано богатство, золото изъяли и его выпустили.

Все кончилось хорошо: доносчик получил моральное (а может быть, и материальное) вознаграждение, государство пополнило свою казну, хозяин вволю напился холодной колодезной воды, баба Настя успокоилась, а мы радовались за хозяев, которые были просто хорошими людьми.

Ишимская зима для меня оказалась тяжелым испытанием. Я много болел, а мама несколько раз просила начальство, чтобы ее перевели в более теплое место. Наконец такое разрешение было получено, и мы начали готовиться к переезду в Алма-Ату.

Южный город встретил нас ласковым солнцем и почти летним теплом. От болячек у меня не осталось и следа. Поселились мы в небольшом доме на окраине города. Вдоль улицы в арыках постоянно текла вода. Других источников водоснабжения не было. Здесь я поступил в первый класс, но заканчивать его пришлось уже в Москве, так как маму снова забрали, и мы с бабушкой вынуждены были покинуть этот славный город.

После возвращения в Москву бабушка, как и раньше, поселилась на Страстном бульваре, а меня пригласила в себе старшая сестра отца, у которой было два сына. О судьбе старшего – Ильи я расскажу позже, а в то время ничего интересного в ней не было. Проживая у тети, я подружился с еще одним моим двоюродным братом Эдиком, сыном средней сестры отца. Мы часто встречались и весело проводили время. Спустя несколько лет бабушка по папиной линии повезла нас на летние каникулы в деревню Мишуково Смоленской области, где жила ее приятельница. Там мы работали в колхозе прицепщиками и на заготовке сена, за что получили почетные грамоты. Но самое интересное произошло потом. В первые месяцы войны я, в составе пехотного полка, на Центральном фронте проходил через ту деревню. Большинство домов было разрушено, а на их месте торчали обгоревшие трубы. Большинство людей ушли в близлежащие леса и жили в землянках. Мне очень хотелось рассказать обо всем увиденном своим братьям, но тогда я не смог этого сделать, а позже рассказывать было некому. Эдик погиб на третьем Украинском фронте, а младший брат окончил войну в прожекторной части, женился, а потом скоропостижно скончался.

В 1934 году у родителей закончились сроки отбывания наказаний, и им разрешили поселиться вблизи Архангельска. Туда же приехали и мы с бабушкой.

Наша семья – теперь уже папа, мама, бабушка и я – почти год прожила на берегу Северной Двины в нескольких километрах от города.

Сначала здесь меня удивил местный говор с поменявшими места буквами «ц» и «ч». Так, в разговоре жителей нашего поселка можно было услышать, например, такие слова, как «пецка», «единича», «горцича» и т. п. Сначала это звучало странно, но потом я привык.

Еще обращало на себя внимание отсутствие замков. Уходя на работу или по делам, люди не запирали дома, а лишь иногда подпирали дверь колом.

Сын хозяйки работал на траулере и, когда возвращался домой, обычно привозил огромную красную рыбину, солидная часть которой доставалась нам. Попытка мамы заплатить за нее всегда кончалась одним и тем же – хозяйка молча махала рукой и уходила.

Однажды осенью, когда река уже стала, а снега еще не было, вместе с ребятами из школы я отправился на другой берег Северной Двины за клюквой. Возвращаясь назад, мы увидели, что после прохода ледокола нас отделяла от дома полынья шириной не менее двадцати метров. Двое мальчишек ловко прыгнули на проплывавшую мимо льдину и благополучно преодолели препятствие. Я же в нерешительности стоял на месте. Тогда один из старших парней взял меня за руку, и мы вместе прыгнули на следующую льдину. Неуклюже пытаясь выскочить на противоположную кромку льда, я поскользнулся и очутился в ледяной воде. Парень мгновенно оказался рядом, схватил меня за воротник шубейки и двумя взмахами свободной руки выгреб к ребятам, которые помогли выбраться. Благодарность моих родителей была воспринята парнем и его матерью как оценка самого обычного поступка. Они не только отказались от вознаграждения, но и поделились с нами клюквой, так как моя корзинка уплыла.

И так во всем. Архангельские поморы были честны, доброжелательны и всегда готовы помочь ближнему, даже рискуя собственной жизнью.

В начале следующего лета родителей снова арестовали и отправили на Колыму. Больше мы никогда не виделись. Лишь полвека спустя я получил официальный документ, в котором было сказано, что их дело прекращено за отсутствием состава преступления и они реабилитированы.

На Хитровке

Хитровка (кто не знает и не читал Гиляровского) – район старой Москвы в двадцати минутах ходу от Кремля. Когда-то там была площадь с Г-образным Хитровым рынком, сквериком и общественным подземным туалетом. Потом рынок и сквер снесли, а на их месте построили школу, через несколько лет преобразованную в трамвайный техникум. Оставшаяся за этим зданием небольшая площадка получила громкое имя площадь Максима Горького. Теперь она вместе со смежным проездом называется Хитров переулок. Двухэтажные дома около рынка раньше использовались в качестве ночлежек, а огромный двор представлял собой как бы центр этой самой Хитровки. Здесь жили мои родственники и несколько школьных товарищей. А я прожил на противоположной стороне переулка ровно тридцать лет и два года, почти столь ко же, сколько прожил старик со своею старухой у самого синего моря.

Жители больших старых городов, наверное, много бы выиграли, существуй наука об адресах. А уж в Москве специалисты-адресологи всегда имели бы кусок хлеба.

Дом номер 8, в котором я жил, представлял собой два двухэтажных кубика примерно одинаковой площади, но разной планировки. В одном из них имелось всего две квартиры: номер 4 на первом этаже и номер 42 на втором. В противоположном доме их было одиннадцать. Квартиры номера 1–3 и места общего пользования находились на первом этаже, а номера 5—12 – на втором. Остальные квартиры (номера 13–41) располагались в двух домах под номерами 4 и 6. Сейчас они называются строениями.

Вот и попробуйте с ходу разобраться в этой домоквартирной путанице, а уж об объяснении ее логики и говорить нечего. Здесь без адресологии никак не обойтись.