Обратная перспектива - Столяров Андрей Михайлович. Страница 67

Вот примерно в таком духе он мне писал. Кстати, тут у меня мелькнула любопытная мысль, обдумывание которой я перенес на потом. А Старковскому я вежливо отвечал, что в его построениях, к сожалению, слишком много очевидных натяжек. Оба сына Льва Троцкого, а также первая его жена и его сестра погибли уже тогда, когда он потерпел поражение. Это были не «личные жертвы», принесенные «темному божеству», а месть Сталина, руководствовавшегося, вероятно, традицией племенной войны: уничтожить не только врага, но и всех его кровных родственников, чтобы никто не мог отомстить. Кстати, так же он поступал и с другими своими политическими противниками. Фамилия Джугашвили, скорее всего, осетинского происхождения («дзуг» – «стадо, отара» овец), которой была придана грузинская форма, графема «дз» произносится здесь как «дж». Что же касается «генетической предрасположенности», на которую вы ссылаетесь, то хотя я в популяционной генетике ни в зуб ногой, но, разумеется, можно предположить, что в этнически изолированных сообществах, каковым были евреи в течение многих веков, происходит отбор мелких физиологических доминант – ну, например, как у индийцев, по крайней мере у большинства, нет в организме фермента, расщепляющего молоко, отсюда – культ священных коров, однако мне кажется, это все писано вилами по воде. Вообще кого можно считать евреем? Ортодоксальная традиция полагает, что лишь того, кто еврей этнически, а также исповедует иудаизм. Новая традиция относит к евреям всякого, у кого евреем является хотя бы один из предков, а насчет наличия веры скромно молчит. Новейшая традиция опирается преимущественно на самоосознание: если человек считает, что он еврей, – значит еврей. Мне представляется, что здесь важна не только генетика, но и культура, которая еще в древности образует некий специфический конформат и затем воспроизводит его из поколения в поколение. Это создает определенную конфигурацию психики – как национальной, так и психики отдельного человека.

Вот так примерно я Старковскому отвечал. Кроме того я напомнил ему о жертвоприношении Авраама (странно, что сам он этот элементарный пример не привел) – первый исторически задокументированный факт, когда человек сумел обратить на себя внимание бога; послал ему множество своих материалов о церковной политике большевиков в начальные годы советской власти – о «Шуйском деле», после которого начались репрессии против служителей церкви, о событиях вокруг Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге, где наломала дров госпожа Коллонтай, о кампании по вскрытию святых мощей, об изъятии церковных ценностей, о движении «обновленцев», о «церковном возрождении» в 1943 году. А в качестве демонстрации своей непредвзятости, свидетельствующей о том, что я готов принять любой культурософский концепт, лишь бы он был достаточно обоснован, перегнал ему курьезный факт, который случайно обнаружил в воспоминаниях Бьеркелунда: летом 1918 года в Петрограде, в районе, называемом «На Песках» (ныне это район Советских, бывших Рождественских, улиц) якобы родился ребенок с копытцами вместо ступней, весь волосатый, в козлиной шерсти и – заметьте! – с лицом товарища Троцкого. Пусть добавит к своим «косвенным доказательствам».

Одновременно я прорабатывал громадный литературный обзор, который подготовила для меня Ирэна. Касался он истории дьявола и, надо признать, сделан был очень качественно – со множеством точных ссылок, цитат, с синопсисами монографий, с конспектным изложением наиболее интересных идей. Полуфабрикат, разумеется, но – весьма продвинутый полуфабрикат, требующий в дальнейшем лишь легкой интеллектуальной обжарки. Из такого полуфабриката вполне можно было извлечь две-три серьезных статьи. Я только вздыхал. Мне бы такого помощника лет двадцать назад, был бы я уже и членкор, и чего-нибудь лауреат, и список публикаций у меня был бы длиной с километр. Забот бы не знал.

Однако выводы из этого обзора я сделал самые неутешительные. Любые знания о дьяволе (а, следовательно, и о боге), как бы их ни оценивать, сколь бы трудолюбиво ни ворошить, находятся в зоне принципиальной неопределенности, – критерия для их верификации нет. Можно ли в самом деле верить в странствия ведьм на шабаш, которыми полны рукописи прошлых веков, пусть даже они приводятся по независимым друг от друга источникам и совпадают в смысловой гравировке до мельчайших штрихов? Или можно ли верить в то, что табличка с тайным именем бога, брошенная в огонь, способна этот огонь погасить? Хотя, например, в Саксонии в 1742 году был издан специальный указ, чтобы такие таблички хранились в доме всегда – на случай, если вспыхнет пожар. Единственное «физическое» допущение, которое я еще мог как-то принять, что бог (или дьявол) представляет собой своего рода эгрегор – самостоятельную информационную сущность, влияющую на людей, концентрат общественного бессознательного, коллективный устойчивый «мем», если пользоваться терминологией Докинза. Здесь воспроизводилась ситуация мифа: существует то, во что верят все. А в более общем смысле к этой проблеме, видимо, применима была известная теорема Гёделя: бог по отношению к человечеству есть тот дискурс, который невозможно ни опровергнуть, ни доказать. Мы можем ввести его только в качестве аксиомы: сказать – бог есть, и получить одну модель мироздания, сказать – бога нет, и получить другую модель. Причем в физических, то есть материальных аспектах, обе модели будут практически совпадать. Отличием их, формальным «сдвигом по вере», можно запросто пренебречь. Вообще что это за бог такой, если он подчиняется математической теореме? Скорее не бог, а то самое нечто, как предложил называть данный феномен Старковский. Здесь сразу же возникало множество неразрешимых противоречий. Стоило тронуть концепт, и они просто бросались в глаза. Хвосты начинали торчать отовсюду, а я даже не мог, как некогда Тертуллиан, воскликнуть: «Верую, потому что нелепо!» – как раз веры, нерассуждающей, вдохновенной, слепой, у меня не было ни на гран. Тяжкий груз накладывает на человека интеллектуализм. Апофатические туманности я привык разрешать в поле рациональных координат, где не работают спасительные рецепты типа «неисповедимы пути господни».

Ирэна придерживалась иной точки зрения.

– Не понимаю, – говорила она, – почему ты так упорно отталкиваешь «концепцию дьявола»? Никто же не заставляет тебя верить в него. Мы можем принять это просто как условное допущение, как гипотезу, как предположительный источник событий, которые когда-то произошли…

От подобной аргументации я только морщился.

– Ну конечно… В новгородских лесах обнаружили снежного человека. Он двухметрового роста, руки у него до земли, весь в шерсти, глаза горят красным огнем, и нападает он исключительно на блондинок…

– Послушай…

– Нет, лучше ты послушай меня!.. – я щелкал по первой же ссылке, которая маячила в новостях. – «Начались наши несчастья зимой. Из квартиры стали исчезать крупные суммы денег. Мы сначала решили, что виноваты кошки – находят, играют и рвут, но потом убедились, что кошки тут ни при чем… Затем духи перешли к более активным действиям. Первый удар нанесли по иконам – все они были расцарапаны и сброшены на пол. Далее духи начали бить посуду, выворачивать лампочки, лить в карманы и обувь какую-то липкую грязь. Почему-то особенно им не полюбились подушки – по всей квартире регулярно летали перья и пух. Через неделю они добрались и до украшений хозяйки – ее цепочки и ожерелья были разорваны… Наконец мы не выдержали и напрямую спросили своих незваных гостей: «Кто вы такие и чего хотите от нас?..»

– Я же говорю не об этом! Снежный человек в действительности может не существовать. Да ради бога! На это мне начихать!.. Но – собираются экспедиции по поимке его, выделяются деньги, ведутся исследования, заняты десятки и сотни людей… То есть метафизическая реальность, локальный миф, то, чего как бы нет, влияет на реальность физическую, на то, что есть. Ты мне сам эту механику объяснял…

Ирэна распахивала глаза и обдавала меня феерической зеленой волной. Температура в офисе сразу же поднималась. Я точно попадал под горячий душ, пронизывающий меня ливнем бесплотных элементарных частиц. Заканчивалась такая дискуссия, как правило, термоядом. И будучи человеком, склонным к рациональной рефлексии, я скоро стал замечать, что термояд у нас происходит все чаще и чаще. Теперь он вспыхивал чуть ли не каждый день. А иногда даже – дважды за вечер с весьма непродолжительным перерывом. Причем если раньше инициатива была почти исключительно за Ирэной, то этой осенью эмоциональным драйвером данного действа почему-то стал я. Со мной что-то произошло. Мальчик, все еще живший во мне, вдруг стал мужчиной. Я ощутил вкус гендерной власти и без зазрения совести пользовался ее преимуществами. Ирэна, впрочем, не возражала: интенсивность любовных переживаний возрастала у нас до экспоненциальных высот. Такая бывает, наверное, лишь в недрах звезд, где пылают и распадаются сами основы материи. Мы, вероятно, тоже пылали и распадались, создавая в момент любви нечто большее, чем просто любовь. Это неистовство меня немного пугало. Я как бы превращался в сгусток энергии, вырвавшийся за пределы земли. Был риск, что обратно я уже не вернусь. И вместе с тем именно в эти дни я очень остро чувствовал, что – живу. Ничего подобного я ранее опять-таки не испытывал – ни с Ларисой, ни даже с Нинель, ни в тех случайных эротических ситуациях, которые иногда, как бы сами собой, выскакивали из непрерывно перемешивающихся человеческих карт. На земле, по-моему, не бывает таких страстей. Мы читаем о них у Шекспира или в «Песне песней», созданной три тысячи лет назад. Однако в реальной жизни наличествует лишь слабое подобие их, мы слышим лишь отзвук, растертый временем и пространством. Скорее всего, к любви это вообще отношения не имеет. Знаменитые маги Средневековья, жаждавшие познания во всей его полноте, утверждали, что поскольку бог вмещает собою все, то слияние двух противоположных начал есть единственный путь приближения к совершенству. Иными словами, ни мужчина, ни женщина по отдельности не есть собственно человек – человеком они становятся лишь в момент эротического соединения, в этот миг они превосходят сами себя, преодолевают различия и уподобляются богу. Наверное, и у нас с Ирэной это была уже не «любовь», а магический ритуал, способствующий преображению, прикладное эротическое трансцендирование, теургическое служение неведомому и грозному божеству. Каждый раз после погружения в любовный расплав у меня чуть-чуть покалывало при вдохе в легких, точно я действительно дышал бледным огнем, а Ирэна обязательно прикрывала глаза и не то чтобы засыпала, но как бы не желала выныривать обратно в обыденность.