Хозяин музея Прадо и пророческие картины - Сьерра Хавьер. Страница 19

— Ты говоришь, Теодосио Вестейро Торрес совершил самоубийство в музее?

— Нет, не в самом музее. Напротив музея. В заведении, называвшемся «Салон де Прадо». Произошло это примерно в час ночи 13 июня 1876 года. Это был двадцать девятый день его рождения.

— Он умер молодым.

— Застрелился. Послушай, как о его смерти написали в газете. По словам случайного очевидца: «Теодосио умер, стоя на коленях и обратив взор к небу, прижимая к сердцу левую руку». Следовало бы добавить, что в правой он держал пистолет.

— Печальная история.

— Трагедия потрясла галисийскую общину Мадрида настолько глубоко, что даже через год литераторы, его друзья, продолжали вспоминать смерть в Прадо. Пардо Басан, Франсиско Аньон, Бенито Висетто и другие объединились, чтобы написать в его честь сборник сонетов «Траурный венок в память вдохновенного галисийского поэта и писателя Теодосио Вестейро Торреса». Их поступок вызвал жаркую полемику.

— Почему?

— А ты не догадываешься? Они реабилитировали самоубийцу! Человек, наложивший на себя руки, считался в ту пору в католической Испании изгоем. Его даже не хоронили на освященной земле кладбища. Хавьер, если прочитать все статьи, становится понятно, что его смерть шокировала многих.

Я рассеянно перелистал ее записи.

— Посмотри на фотографию! — Марина обратила мое внимание на портрет молодого человека с широким лбом, ястребиным носом и аккуратно подстриженной бородкой. — К счастью, ее опубликовали в «Траурном венке».

— Это не Фовел!

— Уверен?

Я выдержал ее взгляд, но в то же время смотрел на Марину с теплотой. Мне не хотелось обижать ее. То, что Марина проделала немалую работу, исходя из моих интересов, значило для меня намного больше, чем она представляла.

— Да. Во-первых, доктору Фовелу явно больше шестидесяти лет, и я не мог ошибиться, приняв за старика человека вдвое моложе. Во-вторых, хотя внешне между ними есть небольшое сходство, но подбородок и форма ушей у Теодосио Вестейро Торреса и доктора совершенно разные.

— Тогда у нас остается лишь один способ выяснить его подлинную личность.

Марина решительно схватила меня за руку, подчеркивая важность того, что собиралась сказать.

— Нужно спросить его!

— Спросить? — изумился я. — О чем? Не призрак ли он человека по имени Теодосио Вестейро Торрес?

— Ладно, — улыбнулась она. — Если ты боишься, предоставь дело мне. Раз уж ты не взял меня в гости к Лючии Бозе, то я готова довольствоваться знакомством с этим типом.

— Знаешь, что я думаю? — Я накрыл ладонью ее руку. — Ты сумасшедшая.

Глава 7

БОТТИЧЕЛЛИ, ХУДОЖНИК И ЕРЕТИК

Во вторник 8 января 1991 года днем я стоял на улице Руиса де Аларкона. Я пришел в музей в третий раз, один.

Каникулы длились более двадцати дней. Поскольку у меня не было возможности заранее предупредить «призрак Прадо» о своих планах или договориться о встрече, я вернулся в музей в надежде встретить его случайно. Впечатления от наших предыдущих свиданий — неожиданных, ярких, насыщенных — перешли в новое качество. История, по сути, анекдотическая, которая вполне сгодилась бы, чтобы позабавить компанию на дружеской вечеринке, получила иную смысловую интерпретацию и стала для меня личным вызовом. В пятистах километрах от Мадрида я постоянно мысленно возвращался к тому, что со мной произошло в музее, и в итоге не мог думать больше ни о чем другом. Маэстро, кем бы он ни являлся, уверенно возглавил список интересных людей, с кем я познакомился в столице. И с полным правом, следует заметить. Две наши встречи побудили меня углубиться в проблемы, о которых в ином случае я бы даже не подозревал. Судьба словно нарочно свела меня с единственным на земле магом, способным приоткрыть завесу между видимым и незримым в искусстве. Демиургом, поощрявшим меня размышлять об основах основ живописи. И теперь, когда каникулы дали мне время все осмыслить, и передо мной открылись новые горизонты, я почувствовал, что готов к следующему уроку. Я хотел узнать больше. Открыл новую, волнующую вселенную и желал исследовать ее. И сухой январский мороз или угрызения совести, бередившие душу, казались мне, когда я подошел к дверям музея, мелкими помехами на фоне мира чудес, ожидавшего меня в галерее.

Совесть меня мучила, естественно, из-за Марины. Я только утром вернулся в Мадрид к началу занятий, и у меня язык не повернулся сказать подруге, что сразу побегу в Прадо, а не к ней на факультет.

Конечно, мне приходило в голову пригласить ее с собой. Но, поразмыслив, я решил, что это плохая идея. Маэстро могло не понравиться, что я пришел со спутницей. Кроме того, существовала опасность, что мой гид даже не появится, увидев меня с незнакомой девушкой. И подобный неблагоприятный сценарий я желал бы исключить.

Однако, собираясь снова в музей, я подумал о Марине и проявил предусмотрительность, взяв с собой магнитофон и пару кассет на девяносто минут, чтобы записать все сказанное, если Фовел позволит. Может, услышав его низкий, богатый интонациями голос, Марина избавится от навязчивой мысли о привидениях в Прадо. И я тоже.

Я понял, что нынешнее посещение будет отличаться от предыдущих, едва ступил в пинакотеку. Господи! Галерея была полна посетителями. Я вошел через так называемый высокий вход Пуэрта-де-Гойя, возвышавшийся над холлом с билетными кассами, и увидел пугающе плотную толпу вокруг «Ярости» — пафосной бронзовой скульптуры Карла V, усмиряющего демона.

Раздосадованный столпотворением, я спустился в галерею итальянской живописи. Если маэстро действительно избегал скопления народа, то для встречи с ним время было выбрано не самое благоприятное. Но я ошибся.

Я увидел его, проходя по галерее, где экспонировались творения Тинторетто, Рафаэля и Веронезе. Маэстро стоял, выпрямившись, посреди одного из самых плотных потоков туристических групп, которые волнами приливали к картинам, перекатываясь от одной к другой, будто перед ними были развешены афиши с рекламой сезонных скидок. В своем безупречном твидовом пальто Фовел молча наблюдал за бурлящим вокруг человеческим морем и явно не испытывал дискомфорта. Равно как и заинтересованности. Он смотрел на посетителей так, словно нес караул в зале, не более.

Я поспешил к нему и, обогнув по пути рабочих, которые тащили осыпавшуюся новогоднюю елку, невесть откуда взявшуюся, очутился рядом.

— Добрый день, доктор. Рад, что мы снова встретились.

Фовел ответствовал легким поклоном. Он не очень обрадовался, увидев меня.

— Я думал, вам не нравится, когда вокруг много людей, — добавил я.

Маэстро еще помедлил секунду, прежде чем ответить, а затем, точно пробуждаясь от долгой летаргии, промолвил:

— Тебе следовало бы знать, что одиночества возможно достигнуть лишь двумя способами: когда вокруг никого нет или среди толпы.

Я не уловил в его словах резкости или иронии. Напротив, он говорил доверительным тоном, словно мы прервали последнюю беседу несколько часов назад, а теперь непринужденно возобновили ее.

— Давно тебя не видел, — заметил он.

— Я уезжал.

— В таком случае, полагаю, ты не терял времени зря и обдумал, о чем мы с тобой говорили. Наверное, у тебя даже появились интересные вопросы ко мне?

— У меня их множество, доктор. Вы не возражаете, если... — Я указал на магнитофон.

Фовел перестал разглядывать пол и с осуждением посмотрел на устройство. Он махнул рукой, и я подчинился, опустив магнитофон в карман куртки.

— Доктор, теперь меня особенно волнует один вопрос, который мне неловко задавать.

— Мир принадлежит отважным. Дерзай. Это останется между нами.

Тень улыбки, почти неуловимая, скользнула по суровому лицу моего собеседника. Фовел поднял свой массивный подбородок, и в углах губ наметились симпатичные ямочки. Выражение лица доктора показалось вдруг таким земным — близким и понятным, что на мгновение меня охватило чувство, будто я могу чистосердечно во всем ему признаться.