Укок. Битва Трех Царевен - Резун Игорь. Страница 11

— Ааааааааааааааааа…

Крик этот скатился водопадом вниз, по мраморным ступеням, и достиг вестибюля. Спустя полминуты примчались два охранника — бритых, лет средних, мало разбиравшихся в археологии. А тем более в том, что в храме науки невозможно не то что появляться босым-голым, так еще и держать в руке личный артефакт Шимерзаева, покоившийся в приемной, — раритетный керосиновый фонарь! Шимерзаев, стоя коленями на мокром полу, уже искал свои очки и выл; охранники нашли очки, заботливо подняли его, спросили:

— Иван Ипполитыч, что с вами? Где-кого?

— Ва… во… — Шимерзаев нетвердой рукой показал в конец коридора.

Один из охранников посмотрел туда, обнаружил худую фигуру, моющую пол в белом замызганном халате, и участливо напомнил:

— Иван Ипполитыч… Это же Верблюдочка. Она у нас пол моет, не помните?

Иначе говоря, Шимерзаева подозревали еще и в старческом маразме. Но опровергнуть он этого не мог, только бессвязно и гневно тыкал в конец коридора пальцем, указывая на босоногую уборщицу:

— Ва… су… про… ан-на…

Ему просто хотелось сказать очень многое, но сознание не могло никак расшириться.

— Понял, — деловито резюмировал один из охранников. — Вася, «скорую»! Иван Ипполитыч, не беспокойтесь, разберемся.

Девушка продолжала сосредоточенно полосовать пол шваброй. Она давно уже раскаялась в том, что проспала и начала ритуал на полчаса позже, да и в том, что не рассчитала — вылила на пол слишком много воды.

Кто-то называл ее Людмилой Васильевной Шипняговой, кто-то — Людочкой, но по институту, и не только по нему, ходил набор устойчивых прозвищ: Людочка-Верблюдочка, Верблюдища, Верблюдица, Страхолюдочка. Трудно сказать, почему: вроде, горба не было, спина всегда стояла прямо, туловище худое, причем симметричное — острые лопатки торчали ровно настолько же вперед, насколько небольшая грудь. Ну оттопыренная нижняя губа — и что? У Марии-Антуанетты похуже было, а какие мужчины ее любили — тот же Бэкингэм! Ну лицо длинное… а вы на Линду Эвангелисту посмотрите: зубы выпирающие и длинные, как у кролика. Ну да, а как вам Вупи Голдберг?

Одним словом, внешность Людочки была явно далека от идеала, к тому же пугали глаза: они у нее имели серо-голубой оттенок, но настолько бледный, прозрачный, что из глазниц на человека смотрели только две точки зрачка, напоминая детский рисунок-ужастик.

Однако проблема Людочки была не в этом. Ей просто не везло. Но со страшной силой. Причем все неприятности, происходившие с этой нескладной, но доброй и робкой девушкой, имели особенный оттенок: они были апокалиптичны, катастрофичны — однако сама она выходила из них почти без видимых потерь. Как заколдованная.

Первое катание на велосипеде прошло успешно — голенастая девчонка почти освоила «Орленок», — но не пригодилось, так как кататься стало после этого просто не на чем. На полном ходу Людочка врезалась в соседа по дому, дачника Харитона Ивановича, после чего велосипед сдали в металлолом, Харитона Ивановича — в больницу, и родители Людочки еще три месяца таскали туда среднеазиатские груши; а у самой Людочки на память об этом остался треугольный шрам от тяпки Харитона Ивановича, который она все оставшиеся годы закрывала длинной темно-каштановой челкой.

На институтской практике она едва не сгорела заживо в печи для обжига кирпича: у трактора, подвозящего сырые кирпичины, сломалось колесо, механик ушел за бутылкой — ремонтировать, а Людочка, ожидавшая свежей партии в темной камере обжига, так ее не дождалась да и уснула прямо на деревянном поддоне. Тем временем трудяги, изрядно отремонтировавшие организмы самогоном, вспомнили про работу и споро заложили проем камеры кирпичом — обжигайся, родненький, дадим стране кирпичика! Сама Людочка очнулась от мелкой пыли, сыпавшейся на лицо; очнулась и поняла, что сверху в камеру уже засыпают уголь, чтобы через двадцать минут электроды в углу дали искру и подожгли его. Спас ее рабочий печи, который на втором этаже контролировал заполнение камер, — тридцатидвухлетний баптист, он вдруг услышал пение ангелов и остановился: знамение? Как ему казалось сначала, сверху, но потом понял — явно снизу, голос вещий молил его о спасении. Рабочий остановил процесс за четыре минуты до включения рубильника, взял кувалду, спустился вниз… разбил свежую кладку и извлек оттуда совершенно черного от угля, почти голого от духоты ангела, отчаянно отбивавшегося и укусившего его за палец: Людочка свято верила, что, если она разденется хотя бы до белья, ее обязательно изнасилуют.

После этого Людочка обрела стойкий ночной кошмар о замуровании заживо, а баптист через полгода повесился в алкогольном бреду. Завод же расформировали как неприбыльный и сами сломали на бросовый кирпич.

…Самолеты, в которых она иногда летала в юности, садились на ВПП с поврежденным шасси, у соседей по креслам ломались вставные челюсти и отказывали слуховые аппараты; поезда, в которые она покупала последний билет, неизменно сходили с рельс — правда, только локомотивы, которые успевали затормозить. Однажды на перегоне под Красноярском два вагона, в одном из которых Людочка оказалась блокированной в туалете заевшим замком, самопроизвольно отцепились да покатились назад — под уклон; они бы рухнули в реку, если бы их не остановила сошедшая с гор снежная лавина. Даже автобусы, скромные трудяги серых будней, безропотные «луноходы» ЛиАЗ-677-Б, рожденные на свет в один год с советским механическим покорителем Луны, и те не выдерживали этой кармы. Если в салон заходила Людочка, то на следующей остановке либо заклинивало двери, либо в них появлялся билетный контроль, творя скорый суд над всеми безбилетниками.

Столовые, в которых иногда питалась девушка, отделывались банальнее всего — их просто вскоре на месяц-другой закрывала СЭС.

Поэтому Людмила не летала самолетами, не ездила поездами, избегала дальних маршрутов и электричек, не спускалась под землю — в метро, питалась только дома, в комнатке общаги, а путь от нее до работы преодолевала исключительно пешком, лютой зимой — краткими перебежками от подъезда к подъезду.

И еще была у нее удивительная особенность, потрясающая всех, кто впервые с этим сталкивался. На больших, матовой белизны и стальной крепости ступнях Людочки буквально горела обувь. Испанские, подаренные сокурсниками, туфли; добротные сапоги Тырнаузской швейной фабрики, купленные на первую стипендию; выделенные как матпомощь ленвестовские ботиночки; самостоятельно приобретенные сандалии и сабо — все это разваливалось, теряло каблуки, утрачивало платформу, разлезалось на третий-пятый день носки. Однокурсники даже как-то затащили девушку на выставку «ЭкспоСибОбувь», подведя к стенду хваленой немецкой Salamander, и добродушный немец, вскрикивая: «Oh! Was ist loss! Das ist fantastish Gross! Ja, schone, naturlich!» — долго примерял на нее убойные горные ботинки AlhtyBigTrauder 6669 XXL, а потом попросил «немного пройтись». Глаза немца вылезли на лоб, когда на шестнадцатом шаге подошва одного ботинка осталась на ковре, а второй раскрылся, как трасформер, со звоном выпустив скрученный узлом супинатор. И в этот момент по необъяснимым причинам сзади обрушился целый стенд с обувью; стендист дал друзьям Людочки по пятьдесят долларов и попросил больше не приводить сюда «эту schene фроляйн».

Поэтому Людочка чаще всего ходила босиком — дома, в магазин за хлебом, на работу летом, — позволяя себе иногда надевать что-то типа китайских кед, которые рвались лоскутками, но пока держались. Благо работа не требовала соблюдения никакого дресс-кода. Швабра, тряпка, ведро и немного хлорки.

Закончив обучение на факультете дошкольного воспитания Новосибирского пединститута, Людочка какое-то время, недолго, поработала в детсаду, потом заочно окончила Университет искусствоведения, к тому времени счастливо возникший из местного профтехучилища работников культуры, и нанялась на полставки ухаживать за останками так называемой принцессы Укок, размещенными во временном пуленепробиваемом саркофаге, в комнате за стальной дверью с двумя кодовыми замками, на третьем этаже Института археологии. Обязанностью Людочки было следить за температурными и влагоопределяющими датчиками в комнате, протирать салфеткой сам саркофаг. На остальные полставки она мыла полы на всем третьем этаже института.