Укок. Битва Трех Царевен - Резун Игорь. Страница 32

Она закончила петь, оборвался голос небесного патефона. У костра сидели в молчании; цыгане — не те люди, которые будут оживленно хлопать. Каждый пропустил песню сквозь душу, и если чего не понял умом, то прекрасно ощутил сердцем. Лишь только беспокойный Миха, один из младших сыновей Бено, ворочался у костра, а потом спросил баском:

— А капот — это что? И почему широкий? Я вот знаю, от «тойоты-карины» капот…

На него шикнули. Патрина дернула голым плечом, тут же торопливо поправила бретельку, коротко пояснила, что капот — такое старинное платье. Но Миха не отставал:

— А ты откуда знаешь?

— Мне Мирикла сказала. Она эту песню пела.

— А что, твоя биби так много знает?

— Много!

— А она откуда ее знает? Песню?

— Мирикла говорила, что мой дедушка ее пел. А он был… — Патрина вдруг подняла пылающее лицо и, словно не видя окружающих, проговорила странным голосом: — а он был штабс-капитан.

Миха засмеялся, но его снова одернули, теперь уже дав внушительного тычка. Он умолк.

Больше, правда, Патрина никогда не пела. Но с тех пор и она, и Мирикла стали все реже и реже появляться в общине. Мирикла передала крупную сумму Бено в американских деньгах, на которую тот выкупил землю на той стороне Оби и начал вести переговоры о создании Культурного Центра «Цыганское кочевье».

А Патрина с Мириклой стали почти недосягаемы.

Какой-то ухарь скупил участки по обе стороны башенной стены, и теперь каждый день сюда подъезжали рычащие бензовозы, трейлеры, рефрижераторы — мастер наладился чинить тяжелую технику. Бено туда сунулся, но его быстро отшили, причем так, что вайда ходил с темным, злым лицом все три дня. Потом зашел к Мирикле и поделился с ней странным наблюдением: хозяин ремонтирует «МАЗы» и немецкие «МАНы» явно себе в убыток, Бено в компанию брать не хочет и чем живет — непонятно. Может, деньги отмывает? Как на грех, заскочила в дом Патрина — голоногая, в обрезанных шортах и одном кружевном лифчике — как ходила на речку купаться. Увидев Бено, с визгом вылетела за дверь, но тот все равно покраснел. И выговорил Мирикле. Женщина улыбнулась, почтительно склонила перед вайда голову с блеснувшими монисто и попросила:

— Мой дорогой Бено, давай я тебе что-то покажу… одну бумагу.

Они удалились на второй этаж, разговаривали около получаса, и назад Бено спустился какой-то радостно-недоуменный, а перед уходом даже поцеловал руку Мирикле — по-европейски.

Тем не менее, мимо стальных ворот пролегла дорога, засыпанная щебнем и брошенными туда листами толя; по ней тяжело переваливались грузовики. Мирикла с Патриной перестали ходить с туфлями в руках через лес. Лето катилось к середине, июнь зажег на полянках желтые огни одуванчиков, потом июль засветил папоротник на Купалу, а затем и август превратил желтые головки в невесомые серые шарики да скоро сдул их. Мох на приступах к крепости пожелтел, а в самой цитадели сгустилась странная, непонятная, рокочущая ночами тревога.

Как-то раз Исидор, бессменный водитель и механик «кадиллака», поднялся на второй этаж к Мирикле, постучал, а затем уверенно отворил дубовую дверь. Женщина с распущенными волосами и в белом одеянии сидела перед столиком с картами, окруженная семью горящими свечами. Ноги ее были погружены в большой медный таз с водой. Исидор знал, что это была холодная чистая вода, в которой растворен грамм серебряного порошка. Карты лежали перед Мириклой, волосы которой серебрились не хуже порошка, а монисто переливалось и зловеще блистало в седых прядях, перемежающихся с еще сильными, черными. Исидор, высокий курчавый мужчина в темно-синей форме без погон — издали его иногда принимали за таможенника или летчика — почтительно остановился перед столом, и Мирикла сказала по-русски:

— Садись, Исидор, садись… Мой Георгий говорил: чем больше в женщине ума, тем меньше терпения у мужчины. Я знаю, ты можешь ждать меня долго.

Исидор присел. Фуражку свою форменную, с золотым кантом и неразборчивой кокардой, вобравшей в себя все известные геральдические символы, он снял и теперь мял в руках.

— Я видел сон, хозяйка! — проговорил он хрипло, как обычно, ибо с давних лет горло его было сожжено уксусом, а той, которая вытащила его с того света, была как раз Мирикла. — Очень плохой сон…

Хозяйка растасовала карты, выложила несколько. В худых пальцах, увенчанных серебряными украшениями, мелькнула карта. Мирикла положила ее рубашкой вверх, проговорила задумчиво:

— Четвертый аркан Таро. Господин… Карты третья и четвертая рядом говорят о доспехах, защищающих в битвах, но показывающих уязвимость. Так что же тебе приснилось, Исидор?

— Огонь! — Старый грек дрогнул голосом. — Огонь, хозяйка. Будто все горит, а я стою посреди этого и не могу понять, почему я не горю… Я вас ищу, зову, но вас уже нет. А вокруг горит все: стены, земля. Кирпичи горят, хозяйка! Это очень плохой сон.

— Да… — Она снова переложила карты. — Девятый аркан, «Отшельник», знак духовной помощи. Я должна подумать, Исидор…

— Хозяйка… — Голос грека сделался совсем тихим, и он зачем-то обернулся; пламя свечей резко заколебалось, как будто кто-то невидимый резко пересек комнату, прячась от глаз Исидора.

Грек устремил горящий взгляд на женщину:

— Хозяйка, вот что я тебе скажу… Больше не садитесь в нашу машину и не выезжайте вместе со мной. Я буду выводить ее, разворачиваться, а потом уже выходите. Я так буду делать иногда, но я дам вам знак. Очень прошу, хозяйка! Что говорят карты?

Та переложила Таро последний раз и, глядя в их узорчатую скатерть, вздохнула:

— Все будет очень… очень… очень хорошо, Исидор. Спасибо тебе. Мы сделаем, как ты говоришь.

Темнота сгущалась над домом, застревая в зубьях башен, как мясо в гнилых зубах великана, и утром воняя тревогой. По ночам на самом верхнем башенном полуэтаже зажигался свет. Мирикла, в почти прозрачном шелковом халате на голое тело, после джакузи, лежала на тахте у пылающего камина, а Патрина, в невесомом белом платье тончайшего льна, сидела за старинной, вырезанной из дерева партой. Потрескивал камин, бросая отсверки пламени за лицо Мириклы. Женщина курила длинную трубку, а девочка, подперев худую щеку кулаком, читала вслух:

«…Среди них так же находились:

Мари (она же Мараус, она же Гроссенор). Мать вожака, пятидесяти лет. Замужем состоит за Яном Линдебу. Имеет нрав буйный, пыталась отобрать у караульного мушкет… Жан-Батист Лодриго (он же Йоханн Энгельбер Андрие, он же Жан-Пьер, он же Бертель, он же Хендрик Вельтман). Вожак. Возраст около тридцати лет. Дан приказ заковать его в суровые кандалы, ручные и ножные, но замечено, что устройства сии расклепывались на нем два раза, пока не призвали кузнеца и священника из Триешти…»

— А почему они расклепывались, Мири? — спрашивала девочка чересчур дерзко для цыганки, устремляя на Мириклу взгляд своих больших глаз.

— Потому, что Лодриго из рода влахов, от цыганского короля Ладислава, который славился дружбой с обоими мирами. А он, в свою очередь, — потомок короля Синдела, двинувшегося с цыганами из Византии. Читай далее, Патри!

«…Мейо (он же Энгельбер, он же Ливма). Брат вожака, тринадцати лет. Мари (она же Сансорин). Сестра вожака, десяти лет. Сделано клеймение на плече и груди, ибо свидетели уличили ее в воровстве у третьих лиц. Также произведена пытка раскаленными иглами в пятки, дабы установить истину, но за бесполезностию была прекращена. Жозе (он же Жан Энгльбер, он же Король). Брат вожака. Одиннадцатью годами ранее был заклеймен в Голландии…»

— Мейо стал воином, телохранителем Яна Марцинкевича, в тысяча семьсот семьдесят восьмом, слугой первого цыганского короля. А Мари-Сансорин покорила своей красотой французского барона Виллефа Османа, потомок которого построил Большие Бульвары в Париже. Она стала баронессой Осман, но оба погибли в тысяча семьсот восьмидесятом: Мейо убили заговорщики, а Мари разбилась на охоте. Королем стал только Жозе. Он был одним из генералов Наполеона и получил в награду за подвиги карликовое королевство Нассау в Европе… — вроде бы про себя отпускала замечания Мирикла, отрываясь от трубки.