Сашенька - Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан. Страница 32

У Менделя от холода даже губы посинели.

— Давай спускаться, пока мы не превратились в сосульки. Как твоя матушка пережила развод? Я к ней не захожу. Доктор Гемп говорит, что она пребывает и в истерике, и в меланхолии. Она сидит» на броме, опиуме и хлорале. Отец хочет попробовать гипноз.

— А на миссис Льюис он жениться собирается?

— Что-что? — У Сашеньки даже дыхание перехватило.

Ее отец и Лала? О чем он говорит? Но Мендель уже спускался по лестнице.

Над городом вновь тревожно раскатились гудки заводов, но черные крыши скрывали бурлящую внизу, на улицах, ярость.

«Мир действительно сошел с ума», — подумала Сашенька.

28

На следующий день потеплело. На молочном небе солнце и луна подозрительно посматривали друг на друга. Одни облака напоминали двух овечек, другое — барана, пасущегося на заснеженном поле. Все фабрики бастовали.

Сашенька ехала в трамвае в сторону Финляндского вокзала и видела, как от заводов по мостам шли толпы бастующих, — уже третий день не утихали забастовки из-за хлеба. Выступления начались в четверг, в Международный женский день, и с тех пор неуклонно набирали силу.

— Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!

— Толпы демонстрантов размахивали красными флагами, и пение прерывалось возгласами: — Долой самодержавие! Хлеба и мира!

Казаки попытались повернуть их у Александровского моста, но как можно остановить десятки тысяч голодных людей? Сашенька видела, как женщины в крестьянских платках били витрины «Елисеевского», бакалеи на Невском, набирали себе еды: «Наши мужья гибнут на фронте! Хлеба нам! Наши дети пухнут с голоду!»

На углу улицы сидел мальчишка с гармошкой и пел «Позабыт, позаброшен» — на улицах теперь было много беспризорников с раздутыми от голода животами.

Сашенька дала мальчику деньги и красную листовку.

— После революции, — сказала она, — у вас будет хлеб, вы станете хозяевами; читай Маркса и все поймешь. Начни с «Капитала», а потом…

Но мальчишка унесся прочь. На сегодня партия не дала Сашеньке особых поручений. Чуть свет она заглянула к Шляпникову на Широкую.

— Демонстрации — пустая трата времени, товарищ, — настаивал он. — Не стоит напрасно раздавать наши листовки. Это ни к чему не приведет, как и всякий бунт.

В пятницу на Аничковом мосту рабочие убили полицейского, а кондитерскую Филиппова, откуда Дельфина приносила барону Цейтлину его любимый наполеон, разгромили.

В ответ власти наводнили город казаками и солдатами. Петроград стал напоминать Сашеньке военный лагерь.

На каждом мосту, на всех перекрестках центральных улиц были размещены броневики или оборудованы пулеметные гнезда; на площадях развернулись кавалерийские эскадроны; на белом снегу паровал конский навоз.

В театрах продолжали давать спектакли, Ариадна настолько оправилась, что они с Цейтлиным поехали в Александринский на «Маскарад» Лермонтова — самое авангардное представление. В «Дононе» и «Константе» было многолюдно, оркестры в «Европе» и «Астории» исполняли вальс и танго.

У Сашеньки была назначена встреча с Саганом. Но сначала она поспешила на Невский, 153, на конспиративную квартиру. Мендель, с которым были еще Шляпников и Молотов, велел ей успокоиться.

— Сделайте пару выстрелов над головами этих рабочих, дайте им буханку хлеба, и недовольство стихнет.

С этим никто не спорил. Сашенька колебалась: может, они и правы? На Финляндском вокзале она по привычке проверила, нет ли за ней «хвоста». Заметила одного, похожего на шпика, но легко от него ушла, потом села на поезд, взяв билет третьего класса. На морозе казалось, что от каждого соединения, каждой смычки в поезде с присвистом валит пар, клубится, как колдовские чары.

Сашенька договорилась встретиться с Саганом в Белоострове, небольшом городке возле финской границы. Когда она прибыла на место — в вагоне, кроме нее, не было пассажиров, — Саган уже ждал ее на тройке, курил сигару и кутался в шубу. Она забралась в сани, он набросил ей на колени меховую полость.

Извозчик харкнул на снег, щелкнул кнутом, и сани понеслись. Сашенька вспомнила подобные поездки с Лалой в собственной карете с инкрустацией из слоновой кости, с фамильным гербом на дверцах, с собольей обивкой. Теперь же шаткие сани со скрипом и грохотом неслись по полям, пьяный извозчик в тулупе и надвинутой набекрень шапке щелкал хлыстом по шелудивым задам двух костлявых пегих лошадей. Он обращался то к лошадям, то к пассажирам, но было трудно разобрать его слова из-за шуршания саней и цокота копыт.

— Неужели вам не нужно быть в Питере и бороться с проклятыми фараонами? — спросил Саган.

— Рабочие просто хотят есть, они совсем не готовы к борьбе. А вам-то разве не тревожно?

Он покачал головой:

— Побунтуют и успокоятся.

— Партия с вами согласна. — Она всмотрелась в лицо Сагана: он выглядел измученным и озабоченным — переутомился от двойной жизни, устал от несчастливого брака, от головных болей и бессонницы.

Казалось, что волна возмущения, охватившая город, вот-вот поглотит и его.

Она покачала головой, вспоминая упрек Менделя.

Откуда ему знать, если он никогда в глаза не видел Сагана и уж точно никогда не видел их вместе? Нет, Саган ей стал даже кем-то вроде друга, лишь он один понимал, каково это — иметь такую мать, как Ариадна.

Сашенька чувствовала, что тоже нравится ротмистру, но совсем не так, как полагает дядя! Вовсе не так! Саган даже не похож на грубого жандарма, скорее уж на рассеянного поэта — со своими длинными непослушными волнистыми белокурыми волосами. И эта прическа шла ему. Они были противниками по многим позициям, Сашенька это знала, но их взаимопонимание зиждилось на взаимоуважении, общих взглядах и сходных вкусах. У нее серьезное поручение, и когда она его выполнит, вероятно, больше они никогда не увидятся. Но она была рада, что Мендель велел ей встретиться с Саганом еще раз. Очень рада. Она хотела ему рассказать о своей семье: с кем еще она могла поделиться наболевшим?

— У нас дома кое-что произошло, — начала она рассказ. Что плохого, если она поделится безобидными семейными сплетнями?

— Миссис Льюис! Моя Лала! У Менделя есть осведомитель в «Дононе». Так я и узнала. Когда я нажала на папa, он стал весь пунцовый, отвел глаза и все отрицал, но в конечном счете признался, что просил ее руки только ради меня, чтобы я росла в счастливой семье. Как будто мне есть до этого дело! Но теперь он говорит, что не будет разводиться. Мамa слишком ранима. Я спросила у Лалы, она обняла меня и сказала, что сразу же ответила отцу отказом. Они совсем как дети, товарищ Петр. Их мирок вот-вот рухнет, а они продолжают играть, будто оркестр на «Титанике»!

— Вас это задевает? — спросил он, наклоняясь к Сашеньке. Она отметила, что он подстригает свои усы так же, как ее отец.

— Нет, разумеется, — ответила она охрипшим голосом, — но от Лалы я подобного не ожидала!

— Гувернантки часто влюбляются в хозяев. Я, например, завел свою первую интрижку с гувернанткой моей сестры, — признался Саган.

— Не может быть! — Внезапно она в нем разочаровалась. — А как же ваша жена?

Он покачал головой:

— Домой возвращается лишь моя физическая оболочка. Я ухожу и прихожу, как призрак. Я стал подвергать сомнению все, во что когда-то верил.

— Моя жилетка — Лала. А ваша?

— Ее нет. Уж во всяком случае, не моя жена. Иногда мне кажется, что вы — единственный человек, с которым я могу быть самим собой, потому что мы наполовину чужие люди, наполовину друзья, понимаете?