Дедушка и внучка - Мид-Смит Элизабет Томазина. Страница 16

– Тебя не научили слушаться.

– Совсем не научили, – подтвердила Дороти.

– Так жить нельзя.

Дороти пристально посмотрела на мисс Сезиджер:

– А ты будешь слушаться меня завтра, во время урока французского языка? – спросила она.

– Что за глупости, моя дорогая. Ты же не можешь ничему меня научить. А вот я тебя могу, и многому.

– Но, моя миленькая тетушка, как же французский язык? – проговорила Дороти по-французски с чистым парижским выговором. – Ведь в Париже тебя никто не понял бы.

– Ну, довольно! Это никуда не годится! – рассердилась мисс Доротея. – Если ты будешь продолжать говорить глупости, мне придется пожаловаться дедушке.

– Милый дедуля, он такой славный! Ничего, если скажешь.

Устав от пустых препирательств с ученицей, мисс Доротея выбрала одно стихотворение из старого сборника стихов и приказала племяннице выучить его к следующему утру.

– Ты должна будешь рассказать мне его, не заглядывая в книгу, – предупредила она. – Это нетрудные стихи и вполне годятся для маленькой девочки.

– Ладно, – покладисто согласилась Дороти.

– Ведь ты постараешься их выучить?

– Вот уж не знаю, выучу ли, – честно призналась Дороти.

– Вот эти стихи. Ты, вероятно, можешь прочитать их? Или нет?

– Ну, конечно, могу, тетушка. Позволь, я теперь выйду в сад и три раза обегу его кругом, чтобы успокоить мои бедные ножки.

– Да, иди, только ты должна выучить стихи и приготовить их к завтрашнему утру, к этому же времени. Ты обещаешь сделать это?

Дороти очень внимательно посмотрела на тетку.

– Отлично, – сказала она, помолчав. – Обещаю.

– Вот это хорошо; теперь ты хорошая девочка; думаю, ты сдержишь слово.

– Ну, конечно, сдержу.

– Теперь иди в сад, – отпустила ученицу мисс Сезиджер, – и сорви там три розы и три гвоздики, самые красивые, которые ты только найдешь. Цветы принеси мне.

– А зачем? – полюбопытствовала Дороти.

– Затем, что я этого хочу.

– Хорошо, я мигом! – Дороти вылетела из комнаты, и через минуту можно было видеть, как ее маленькая фигурка мелькала в цветнике.

Старый сэр Роджер, по обыкновению, осматриваясь бродил по усадьбе.

– Эй, дедуля! – голос Дороти зазвенел как нежный колокольчик.

Он промолчал; но едва ответил улыбкой на зов девочки, как разозлился на самого себя. Он целое утро без перерыва твердил себе: «Эта малышка становится для меня страшной обузой. Я теряю спокойствие и свободу. Доротея должна нагружать ее как можно больше. Понятно, я согласен каждый день видеть ее в течение короткого времени; но ей нужно заниматься, она должна учиться. В свое время Доротею хорошо воспитывали и учили, пусть теперь она дает уроки и образовывает свою племянницу. Я согласен видеть девочку время от времени, но если она постоянно будет находиться у меня на глазах, это слишком хлопотно и неприятно».

Старик старался убедить самого себя. В это же время в его душе теснились совершенно другие неясные чувства. На каждом шагу ему не хватало Дороти. Когда он подошел к грядкам земляники, то велел Джонсону и Петерсу сорвать несколько лучших ягод и отнести в беседку. Сэр Роджер с нетерпением ждал момента, когда после обеда маленькая новая жительница старого дома будет лакомиться ягодами, сидя на его коленях, и будет говорить, что крепко его любит. Боже ты мой, разве возможно любить его, нелюдимого и неласкового старика? Человека, который прогнал от себя собственного сына, который был суровым и жестоким даже со своими близкими, который никого не умел любить, да и сейчас ценил только одну вещь на земле, а именно – деньги.

Он копил деньги, копил со страстью, с жадностью скряги. У него было порядочное имение, все его фермы давали хороший доход. Кроме того, сэр Роджер обладал крупным состоянием и вместе с Доротеей почти ничего не тратил на жизнь. Ему нравилось думать о том, что после его смерти останется большое богатство. Он с невыразимым наслаждением подсчитывал, сколько тысяч его фунтов помещены в разные выгодные предприятия. Старика грело сознание того, что он мог бы жить в роскоши, тратя все те суммы, которые скапливал в течение года. С тех пор как сэр Сезиджер лишил сына наследства и прогнал его из дома, ничто, кроме этой мысли, не приносило ему удовольствия и утешения. Он жил только ради накопления денег. Его дочь Доротея почти ничего не значила для него.

В свои семьдесят пять лет сэр Роджер стал уже дряхлым стариком. Часто он сидел, откинувшись в кресле, и будто грезил наяву. Газета выпадала из слабых рук, когда ему представлялось, что напишут о нем после смерти. Прочтут завещание, напечатают общую сумму дохода с громадного состояния. Сэр Сезиджер с большим наслаждением представлял себе, как люди будут судачить о нем, завидовать богатству и говорить друг другу, что старый владелец усадьбы Сторм был очень расчетливым и дальновидным человеком. Он собирался некоторую часть наследства пожертвовать различным благотворительным обществам, а остальное (впрочем, с множеством вполне определенных оговорок) передать мисс Доротее. По завещанию она должна была и впредь расходовать на себя крохотную сумму. Сэр Роджер желал также поставить условием, чтобы Доротея не смела истратить ни одного шиллинга на своего брата. О сыне старик старался вообще не вспоминать, как будто его и не было. Еще до того как стало известно о смерти молодого Роджера, отец вовсе не собирался передавать ему долю наследства, считая, что он опозорил род Сезиджеров своими поступками, беспорядочной жизнью и женитьбой на простой и незнатной девушке.

До появления маленькой Дороти подобные мысли постоянно приходили в голову старика. Это были, конечно, не очень хорошие, не очень добрые мысли, и они по временам заставляли его вздрагивать от странного холода, пробегавшего по жилам. Ведь как ни старался он сделать, чтобы после его смерти скопленное богатство не было растрачено, адвокаты и законоведы могли устроить так, чтобы Доротея все-таки получила возможность тратить деньги по своему усмотрению. «Эти хитрые поверенные всегда найдут лазейку в завещании, и тогда собранного добра не сохранить», – думалось старику. Ему казалось, будто в этом случае он даже мертвый будет страдать, глядя, как тратятся его деньги, и станет возвращаться в Сторм возмущенным призраком.

Но с тех пор как в Сторме появилась маленькая прелестная Дороти, мысли о деньгах как-то отодвинулись на второй план. Звонкий, светлый голосок девочки и ее веселый взгляд как бы встали теперь между сэром Роджером и его любовью к деньгам – этой страшной болезнью, более тяжелой и отталкивающей, чем все остальные недуги. Прежде его сердце было совершенно оледеневшим, что почти всегда бывает со скупцами. Но ласки и шалости доброй Дороти постепенно отогревали его. Сэр Роджер даже решил, что он истратит немножко денег на этого ребенка, но, конечно, ему не хотелось, чтобы она всегда находилась рядом с ним. Это было бы слишком утомительно!

Как раз в ту минуту, когда старик мысленно говорил себе это, к нему подскочила внучка. В руках она держала три красивые розы, три большие пушистые гвоздики и несколько былинок райграса [9].

– Дедуля, ау! – закричала она.

– Ты видишь – я здесь. Зачем же ты кричишь так громко? – спросил старик.

– Я думала, что ты глухой, – объяснила Дороти. – Ты иногда бываешь глухим, когда тебе вздумается. Ты сам это знаешь.

– Ну, сейчас я не глухой. Что ты собиралась делать с цветами? Ведь я не позволяю рвать их.

– Очень жаль, но они уже сорваны мной и ни за что не прирастут обратно к стеблям. Тетя Доротея попросила, чтобы я принесла их.

– Ну так и беги к своей тете.

– Отлично, я тотчас же вернусь. Не бойся, я быстро сбегаю. Мне нужно столько рассказать тебе, столько, что просто ужас!

– Видишь ли, Дороти, сегодня утром я буду очень занят, а ты, конечно, еще не окончила всех своих уроков…

– Нет, уж все готово! Больше учиться я не могла. Все мои мысли вылетели в окошко, как бабочки. Я сказала об этом тете, и она меня сразу наказала.