Лира Орфея - Дэвис Робертсон. Страница 86

— Но ведь Уолли в тюрьме, ждет суда.

— Я знаю. Я послала ее Мервину Гуилту с длинным письмом, полным дразнилок и ехидных латинских цитат. Разрешила ему публиковать книгу — если сможет.

— Мария! Он же тебя теперь по судам затаскает!

— Не затаскает. Я показала письмо Артуру, и он долго смеялся, но потом велел одному из своих юристов все переписать, и получилась сухая нудная бумага. Ни слова по-латыни. С тех пор как адвокаты не знают латыни, они стали гораздо скучнее. В общем, это стопроцентно надежное письмо — в нем мы ничего не признаём и не предоставляем никаких прав, но даем Уолли то, чего он хотел, — «глянуть на книгу маво папки».

— И делу конец.

— Ну, поскольку Уолли дадут не меньше семи лет, точно конец.

— Мария, тебе сам черт ворожит!

Эл не сказал Марии ни слова благодарности. Ему это и в голову не пришло — так он погрузился в свой Regiebuch; а если бы и пришло, он бы не рискнул, ибо от женщины, которая так с ним говорила, лучше держаться подальше. В душе Эл был в первую очередь музыковедом. Ведь есть, кажется, опера под названием «Все хорошо, что хорошо кончается»? Он посмотрел в справочнике. Точно, есть такая. Композитор Эдмон Одран. И его лучшая оперетта называлась «La Poupee» — ведь это, кажется, означает «Младенец»? [117] Удивительно, как в человеческой судьбе, и в музыке, и в жизни все переплетается. Поневоле задумаешься.

3

Инцидент не помешал работе над оперой. Приготовления к премьере по-прежнему шли полным ходом. Представления пьесы, которая занимала сцену, окончились, и театром полностью завладел Пауэлл с компанией. Декорации подвесили на колосниках; все сорок пять наборов веревок, управляющих декорациями, подогнали по размеру и сбалансировали для удобства. С театрального склада принесли взятые напрокат роскошные занавеси и повесили перед просцениумом, чтобы их можно было подхватить в стороны и вверх в пышной манере девятнадцатого века. Пауэлл потребовал, чтобы на рампе установили нижние софиты, и добился своего. Напрасно Уолдо Харрис утверждал, что такое уже никто не использует.

— Их использовали в театре Гофмана, и они очень льстят внешности дам, — объяснил Пауэлл. — Если свет только сверху, лица дам будут похожи на черепа, а это недопустимо. И снимите эти чертовы прожектора с передней части просцениума — они совершенно не в стиле, и мы без них прекрасно обойдемся. Света с передней части балкона вполне достаточно.

Пауэлл был намерен, насколько это возможно, превратить маленький театр, принадлежащий Стратфордскому фестивалю, в очаровательный оперный театр начала девятнадцатого века.

— Мы используем эти хорошенькие дверцы, открывающиеся на авансцену, — сказал он Даркуру, — и не будем гасить свет в зале, а только приглушим его — во времена Гофмана зрители сидели при свете, видя своих соседей, и могли болтать или флиртовать, если пьеса им не нравилась. Флирт — прекрасное занятие, надо бы его возродить.

Пауэлл с Далси Рингголд приготовили красивые картуши для украшения маленьких лож рядом со сценой: на одном картуше был герб города, а на другом — провинции, но не в официальном, а в игривом стиле. Они выглядели как изящная алебастровая лепнина, но на самом деле были выпрессованы из того же легкого пластика, что и доспехи Артуровых рыцарей.

Все эти занятия производили много шума, но певцы время от времени поднимались на сцену, орали или визжали в глубины зала и соглашались, что акустика прекрасная. Они пока еще работали в репетиционных под руководством Уоткина Бурка, который, кажется, перешел на двенадцатичасовой рабочий день.

Труппа сильно оживилась, когда театр перешел в ее полное распоряжение. Возникали дружеские связи, обострялась вражда, звучали тайные насмешки.

Одним из насмешников был Альберт Гринло, чернокожий певец, игравший сэра Пеллинора. Он нашел великую забаву в лице Наткома Прибаха, который был по профессии комедиантом, но отнюдь не считал себя комичным.

— Ты знаешь, что Прибабах получает письма от своей собаки? — спросил Гринло у Винсента Лемойна, другого чернокожего рыцаря. — Я не шучу! От своей собаки! Она, конечно, в Англии, но пишет ему два раза в неделю. Да еще с простонародным акцентом! «Дарагой хозяин, я потибе ужасно скучаю, но хазяйка говорит, что мы должны крепицо и ходить гулять кажный день, как если б ты был тут. Мой рувматизм стал хужей, но я пью таблетки и заноч встаю всего раза два-три. Хазяйка говорит эта более лучше. Скорей приижай домой в лавровых венках и привизи кучу красивых зеленых косточек. Твой Бобик. Хазяйка присоединяица». Как ты думаешь, почему собака так изъясняется?

— Это классовый вопрос, — объяснил Уилсон Тинни, исполнитель роли Гэрета Прекраснорукого. — Собака любит хозяина, а он — ее, но социально они не равны. И тем более собака не может стоять выше хозяина. Представьте себе Прибабаха с титулованной собакой. «Дорогой Прибах, Ваша супруга прекрасно за мной ухаживает в Ваше отсутствие. Я с нетерпением жду двенадцатое августа, когда откроется сезон охоты на куропаток. Примите мои уверения в совершеннейшем почтении не как от пса к хозяину, но как от смиренного друга». Это совершенно не годится.

— А знаете что? — спросил Винсент Лемойн. — Мне кажется, что эти письма пишет жена Прибабаха! И что собака на самом деле неграмотна!

— Поразительно! — воскликнул Гринло. — Как ты думаешь, Прибабах что-нибудь подозревает?

Некоторая напряженность царила в отношениях между мисс Вирджинией Пул — леди Клариссаной, которая одна из всех женщин-хористок играла именованную роль, — и Гвен Ларкин, сценариусом. Мисс Пул считала, что ей должны дать отдельную грим-уборную, но вместо этого ее поместили («засунули», как она выразилась) вместе со всем хором в большую комнату в подвале. Она участвует во всех трех актах, у нее два костюма, и все же Марта Ульман, которая поет Элейну и участвует только в одной сцене, получила собственную грим-уборную на одном этаже со сценой. Если это намеренное оскорбление, чем оно вызвано? А если недосмотр, то не следует ли его немедленно исправить?

Потом Пауэлл с Уолдо Харрисом скандалили в течение целого дня, потому что Пауэлл приказал вырезать в сцене люк и приказ не выполнили. Но если люк прорежут, объяснил Уолдо, он будет вести в оркестровую яму, а не в подвал под сценой. Пауэлл возмутился, что ему не сказали этого раньше. Он хотел, чтобы Мерлин волшебным образом появился на сцене, именно здесь — на авансцене с правой стороны, и мистер Твентимэн уже четыре недели репетирует именно с этим расчетом. Ладно, сказал Уолдо, мы прорежем люк, но тогда придется сократить оркестр на пять человек. Тут вмешалась доктор Даль-Сут, и дело как-то обошлось без кровопролития и без люка.

— Я могу спускаться с колосников на тросе, — предложил Твентимэн. — Мне уже приходилось это делать.

Оливера Твентимэна полюбили все, причем без особых усилий с его стороны. Его преклонный возраст, шарм, а главное — непоколебимая уверенность, что все стараются ему угодить, покорили девиц на побегушках (которым он приносил бельгийский шоколад в хорошеньких пакетиках), убедили Гвен Ларкин, что она обязана грудью защищать его от всяческих невзгод, и заставили Уолдо Харриса принести в грим-уборную Твентимэна особое кресло-качалку и маленький обогреватель — на случай внезапных осенних холодов. Взамен мистер Твентимэн снабжал всех советами по наилучшему английскому произношению при пении — Ганс Хольцкнехт слушал его, как прилежный ученик, и даже Клара Интрепиди прислушивалась, хотя старалась не показывать виду. Ей все еще был подозрителен язык, в котором столько гласных.

Дело шло к финальным репетициям, и волнение — тщательно сдерживаемое, как подобает профессионалам, — все росло.

Сцена была почти полностью оккупирована техниками, но Пауэлл выкроил время, чтобы дать актерам привыкнуть к пению в театре. Не всегда в полную силу, как выяснил Даркур: иногда певцы «мазали», то есть пели вполголоса, пропускали высокие ноты или брали на октаву ниже, и вообще звучали так тихо, словно решили хранить музыку в тайне. Уоткин Бурк творил чудеса на древнем пианино, стоящем на авансцене: он по-прежнему играл с полной оркестровой партитуры и с большой твердостью отражал атаки Эла Крапа, желающего завладеть ею для своих заметок. Гунилла, сильно невзлюбившая Эла, решила, что нот он не увидит, если в ее силах этому помешать. Эл жаловался Пауэллу на трудности, но Пауэлл его не пожалел. Элу так и не удалось заполучить партитуру, и он совсем не обрадовался обещанию, что, может быть, ему что-нибудь дадут, когда начнутся представления.