Домовые - Трускиновская Далия Мейеровна. Страница 48
— Я! Да! Бегу! Вылетаю! Пока!
Схватив сумку, она унеслась.
Прохор вздохнул с облегчением: если она и обнаружит отсутствие помады, то хоть дедушка Феоктист Степаныч про это не услышит. А то еще, чего доброго, из жалования вычтет.
Хозяйку в этот день мотало по всему городу. И принесло ближе к вечеру на какое-то сборище. Сумку она оставила там же, где повесила свой плащик, на деревянной приступочке, впритык к другой такой же богатой сумке из натуральной кожи со всякими штучками.
Прохор уж собрался было в ожидании вздремнуть, но в стенку сумки постучали.
— Извиняюсь, тут кто-то служит? — спросил молодой вежливый голосок.
— Служит! — обрадовался Прохор. — Сейчас выберусь!
И открыл сумку изнутри.
— Позвольте представиться, Гаврила Романович, сумочный.
— Прохор Терентьевич, — безмерно довольный, что отыскался собрат по ремеслу, отвечал Прохор.
Собрат был в меру мохнат, гладенько причесан и даже с выложенными по шерстке завитками.
— А вы на сумочного мало похожи, — сказал Гаврила Романыч. — Вы такой большой, плечистый, сильный! Заходите ко мне! Угощение найдется! О хозяюшках наших побеседуем!
— Охотно, — согласился Прохор. — Да что это вдруг на вы? Давай по-простому, на ты!
— Я сам хотел предложить! — Гаврила Романыч разулыбался трогательно. — Пойдем! Посидим! Музыку послушаем!
Музыка и впрямь имелась — новый приятель умел обращаться с мобильником, где было записано штук сорок мелодий.
— Это — Моцарт! — со значением говорил он. — А это — Бах! Правда, мы очень мило сидим?
— Ты сам из которых будешь? — спросил Прохор. — По виду вроде из подпечников.
— Ах, какое это имеет значение! — воскликнул Гаврила Романыч. — Я ощущаю себя именно сумочным! Это — мое признание! Согласись, в хорошей дамской сумочке с дорогой косметикой, с французскими духами, со всеми этими милыми пустячками не служишь, а прямо наслаждаешься! Когда я попал в сумочные — то прямо ожил. И столько контактов с другими сумочными! Вот мы с тобой встретились — а разве мы бы встретились, если бы ты служил холодильным? Выпьем за встречу!
— Чего выпьем-то? — удивился, но и оживился Прохор.
— А вот! — Гаврила Романыч выволок сувенирную бутылочку коньяка и отвинтил пробку. — Пособи-ка! Хозяйка у меня — умница, всегда с собой фуфтик имеет.
— Чего имеет? — с изумлением глядя на бутылочку, осведомился Прохор.
— Пятьдесят грамм!
Прохор пожал плечами — до сих пор самой мелкой тарой, какую ему доводилось видеть, была поллитровка.
Они налили коньяка в крышку от бутылочки и поочередно выпили.
— На брудершафт! На брудершафт! — возрадовался Гаврила Романыч. — Мы, сумочные, должны дружить! Прошенька, теперь зови меня Гаврюшей!
И положил лапку на колено Прохору.
— Да что ты ко мне жмешься? Я те не подпечница, не домовиха! — всего лишь удивляясь пока, но еще не чуя подвоха, Прохор отпихнул захмелевшего сумочного.
— Ах, какое это имеет значение!
Гаврюша вдруг полез в косметичку своей хозяйки, что-то там нашарил и быстренько мазнул себя лапой за ушами.
— Правда, так лучше? — томно спросил он и, не успел Прохор опомниться, как и его шерстка была смочена хозяйскими духами.
— Да ты что? Ополоумел? — грозно спросил Прохор, вскакивая.
— Прошенька, душка! Ты что? Сядь, успокойся!
Видя, что слова не действуют, Гаврюша встал, приобнял Прохора за плечи, как бы усаживая, и не удержался — весь прижался к его могучей спине.
Тут лишь до Прохора дошла подоплека происходящего.
— Ах ты сукин сын! — рявкнул он и с разворота заехал Гаврюше в ухо. Тот ахнул и повалился, а Прохор, ругаясь последними словами, кинулся прочь из гостеприимной сумки.
— Мы, сумочные!.. — ворчал он. — Ни хрена себе! Куда же это я попал? Во что же это я влип?!?
И понемногу до него стало доходить, почему на объявление, повешенное Феоктистом Степанычем на лестничной клетке за батареей парового отопления, было так мало откликов…
— За-яв-ка… — Прохор вывел на оборотной стороне визитки крупные буквы. — От сумочного Прохора Терентьевича…
Оказалось, что в ванной комнате Феоктист Степаныч посадил бывшего банника Фалалея. И тот даже холодильного Ерофея пускать не хочет — совсем озверел. А помыться Прохору было страх как необходимо. С этим душным бабьим запахом, Гаврюшиным подарочком, он сам себе был противен. Даже людям сгоряча позавидовал — у них волосня так запах не принимает, как Прохорова шерстка…
Фалалей согласился пустить Прохора, только если на заявке Феоктист Степаныч пропишет «дозволяю». Но домовой дедушка увидел визитку и расшумелся.
— Дельная бумага, Прохор! — восклицал он. — Хозяйка ж ее искать будет! Ахти мне! Скажет — недосмотрел!
— Да у нее этих бумажек!.. — возмутился Прохор. — Кучей валяются! Если все пропадут — она, может, и заметит!
В общем, конфуз и неприятности. Феоктист Степаныч даже понесся смотреть Прохорово сумочное хозяйство — не сотворил ли новичок еще какой шкоды. Пока хозяева ужинали, они забрались на кресло, залезли в сумку — и следующий нагоняй был за то, что зеркальце, что держалось при боковинке на кнопке, отвалилось и пыльцой подернулось.
Мало того — пока с зеркалом разбирались, пока платочком его протирали, хозяева в гостиную пришли, большой телевизор смотреть. Пришлось домовому дедушке затаиться — чтобы, когда увлекутся, проскользнуть и незримо вернуться на антресоли.
Сквозь голоса Прохор явственно услышал — хрумкнуло.
— Это что такое? — спросила хозяйка. — Леш, на что это я наступила?
— Ты что-то такое под ковром раздавила, — сказал хозяин. — Погоди, я достану…
— Моя помада!
Тут только Прохор понял, куда загнал патрончик зловредный Персик. А вот как коту удалось приподнять край ковра — это он даже не пытался уразуметь.
— Помада — из сумки? — зловеще прошептал Феоктист Степаныч. Догадался!
— Ну!.. — огрызнулся расстроенный Прохор.
— Говорил же — за котом следи!
— Да кто ж его, кота, разберет?!.
— Прохор! — строго сказал Феоктист Степаныч. — Ежели тебе должность не по нраву — пути-дороженьки открыты!
— Да по нраву, по нраву! — Прохор немедленно опомнился. Дураком непроходимым нужно было сделаться, чтобы от такого хлебного места отказаться… с одной, то есть, стороны… А с другой — вот еще проведает Феоктист Степаныч про разборку с образцовым сумочным Гаврюшей, черти б его драли, и окончательно уразумеет, что не того на службу принял…
При одной мысли о Гаврюше Прохору тошно делалось. И он понимал, что таких знакомцев среди сумочных встретит немало.
Мысль о Гаврюше так преобразила физиономию Прохора, что Феоктист Степаныч принял ее выражение за полное и безупречное раскаяние.
— Смотри у меня! — пригрозил домовой дедушка.
Но раз уж пошла служба наперекосяк, то должно случиться и что-то совсем дикое. Прохор не то что нюхом — задницей чуял, что главная неприятность еще впереди. И понимал, что лучше бы прямо сейчас раскланяться с Феоктистом Степанычем, честно признав, что в сумочные не годится, а тот бы ему, глядишь, и рекомендацию хорошую написал на радостях, что от такого подарка избавился.
Но Прохор оголодал.
Он всего-навсего хотел подкормиться. Если бы ему вместо колбасы и кошачьего корма предложили работать за пшенную кашу с растительным маслом, слегка лишь приправленную лучком, он бы согласился, он был непривередлив! Каша, это он знал твердо, еда мужская — так что и капризничать нельзя.
В общем, остался он в сумочных и безнадежно старался соответствовать занимаемой должности до вечера следующего дня — когда хозяйская ручка кинула в сумку полдюжины пестрых квадратных пакетиков и исчезла. Поспешила на кухню, где ждал с горячим ужином хозяин.
Прохор, ворча, вылез и стал их складывать стопочкой. Но не надо было ему читать, что написано на квадратиках. Но вот прочел и уже готовую стопку гневно и яростно брыкнул ногой.
Это оказались дамские гигиенические пакеты.