Домовые - Трускиновская Далия Мейеровна. Страница 55

Поэтому Коська бросился изгонять врага, мало беспокоясь о последствиях.

Он дернул за ногу сестренку, заставляя ее прервать сладкий поцелуй, она брыкнулась и шлепнула ступней прямо по Коськиной физиономии.

— Уклейка! Ты что творишь?! — воскликнул возмущенный Коська. Именно такой окрик был в ходу у старших, призывавших к порядку юное водяное поколение.

— А что? Хочу — и творю! Целоваться — можно! — ответила грамотная Уклейка. Собственно говоря, много чего позволялось незамужней водянице в общении с людьми, особенно мужского пола, и даже если замужняя бывала прихвачена на горячем, ей достаточно было сказать, что собиралась завлечь жертву в воду и защекотать насмерть. Что касается своих прав — их водяницы знали твердо и за себя постоять умели.

— Это же — мелиоратор! — зашипел Коська. — Слезай немедленно! А то дядьку Антипа позову!

Матерый водяной Антип законы знал и пользовался ими часто — возможно, зная за собой медлительность и тугодумие, он предпочитал применять к делу готовое решение, а не самому в каждом случае умишко напрягать. Застав младшую дочку на заборе с человеком, он бы только рукой махнул — имеет право! Но Коська в эту минуту честно забыл о законном праве Уклейки на баловство и помнил только про мелиораторов.

Уклейка от такой злобы даже растерялась. Она оттолкнула Родриго и спрыгнула с забора.

— Ты чего? — парень, еле удержавшись, повернулся к Коське с Уклейкой, желая сказать что-нибудь этакое, но онемел.

В тусклом свете привратного фонаря он наконец-то разглядел Уклейкины ноги.

— Э-э!.. Э-э-э!.. — с таким вот блеяньем Родриго выставил перед собой дрожащую правую руку ладонью вперед. Но Уклейке было не до него — упершись руками в бока, словно матерая и толстая водяница, она открыла девичий свой ротик и обдала Коську градом обвинений.

— Ты чего ж это, змеиная твоя душа, за девками подглядываешь? Ты себе невесту заведи — за ней и подглядывай! Ты что же это подкрадываешься и орешь? Хочешь, чтобы я с перепугу свалилась? Ты вот невесту себе заведи, на нее и ори! Да кто за тебя за такого пойдет!

— Так мелиоратор же!

— Так что — уже и не поцелуйся?!

— С мелиоратором?!

— Ребята, вы чего это?! — наконец срывающимся голосом выкрикнул Родриго. — Какой я вам мелиоратор? Сами вы — мелиораторы!

Такого обвинения Коська с Уклейкой не ожидали. Уклейка прикрыла рот ладошкой, но все равно ее фырканье получилось громким, а Коська понял, что его смертельно оскорбили.

— Ну, вот что, — вспомнив, как решали мужские споры на болоте, он приосанился. — Я — Касьян, матерый водяной, от Прокопия и Красноперки, а Прокопий — от Лукьяна! А ты кто такой и от кого род ведешь? Назовись, а тогда силой меряться будем.

— Родриго я, Ивановс!

— Иванов, что ли? От Ивана род ведешь? — переспросил Коська.

— Нет, Ивановс, — делая отчетливое ударение на первом слоге, отвечал чернолицый парень.

— А род от кого? Отца-мать назвать можешь?

— От Мугумбе Квамба и Астриды Ивановой…

— Ой!.. — только и сказала Уклейка.

— Мугумбе Квамба из Камеруна, он тут учился, а потом обратно в Камерун уехал, — добавил Родриго. — А я в него, поэтому черный. А мама здешняя…

— От кого? — безжалостно продолжил допрос Коська.

— От Николая Иванова и Дзинтры Криеване…

— Он не мелиоратор! — убежденно сказала Уклейка. — Видишь — свой род знает, а ты про них сам говорит, что какие-то безродные.

— Они всякие бывают… Вспомнил! У них же еще национальность должна быть!

— Ну вот, а у него — нет! — Уклейка, как умела, вступилась за дружка, однако Родриго Ивановсу такая доброта не понравилась.

— Есть у меня национальность!

— И какая? — не совсем представляя себе смысл слова, строго спросил Коська.

— Я — титульная нация! — гордо сказал чернокожий Родриго и на всякий случай добавил: — По матери!

— По матери? — переспросил Коська. Мир мелиораторов, уже утвердившийся в его голове, обогащался какими-то непонятными приметами и свойствами. Но если Камерун все еще оставался загадкой, то посылов по матери водяной наслушался — этим немало грешили болотные черти, особенно когда лаялись из-за межи с водяными.

— По матери! — подтвердил Родриго.

— И кто же это ее — по матери?

— Кого — ее?

— Титульную нацию!

Собеседники уставились друг на дружку: Родриго — с ужасом, а Коська — с надеждой на вразумительный ответ. В этот миг они уже не помнили, из-за чего сцепились, тем более, что Уклейка молчала.

— Закурить не найдется? — раздался негромкий, в меру прокуренный голосок.

Все трое тут же обернулись и увидели болотного черта Янку.

— Закурить, спрашиваю, нет ли? — он обращался исключительно к Родриго, но ответил ему Коська.

— Там что — уже кончилось?

— Перерыв устроили. Все хлорки нахлебались, сопли текут, чих на мужиков напал, — объяснил Янка. — Так не будет сигаретки, что ли?

Родриго воззрился на него, открывая и закрывая рот, как рыба на песке. И это — при виде Янки, который считался среди своих чертом-недомерком, был ростом с человеческого мальчишку лет четырнадцати, а что бы с ним сделалось, если бы заявился матерый болотный черт Гунча, который, выпрямив ноги, мог стать вровень даже с водяным Антипом? Так подумал Коська, совершенно не учитывая особенностей Янкиной мордочки, к которой он с детства привык. А человека непривычного эта возникающая из мрака личность, покрытая редкой щетинкой, с умными человечьими глазами и почти свиным пятачком, могла и навеки заикой оставить.

— У вас тут что? Хеллоуин? — наконец догадался спросить он.

— Нет, мы всегда такие, — успокоил его Янка. — Вот ты — человек, они — водяные, я — болотный черт, ну и что? Сегодня ты мне сигаретку, завтра я тебе сигаретку…

Парень, тряся головой, как будто надеясь вытряхнуть оттуда морок, достал пачку и зажигалку, болотный черт протянул шерстяную лапку, поблагодарил, прикурил и с наслаждением затянулся.

— Трубку дома забыл, — пожаловался он. — Да и какой на болоте табак? Горе, а не табак.

— Ну а что решили-то? — допытывался Коська.

— Прочихаться решили. Доклад одобрили, из-за обращения лаются, потом дудут декларацию о демелиорации принимать. А тут еще этот ваш Епишка…

— Епифан, — хмуро поправил Коська, уже догадываясь, что выживший из ума дед опять чего-то учудил.

Водяной Епифан был позван на сплыв, потому что на своем болотце и в своей волости был единственным, а требовалось собрать представителей всех волостей. Жил он на свете незнамо сколько лет и сделался до нелепости жалостлив. Водяные неоднократно предлагали ему перебираться к родне и жить под присмотром большого семейства, а на освободившееся болотце отправить кого-то из недавно заматеревших молодых, но дед не соглашался.

— Хворую лягушку в банке с собой принес и забыл где-то, — Янка опять затянулся и задержал в себе дым, а потом выпустил через пятачок. — А там бабка ночью за порядком смотрит, прибрала к себе в каморку. Дед расхныкался, Ефим с Антипом пошли лягушку вызволять.

— Ну и как?

— Антип ее на большую вимбу выменял. Вы же с собой корзину вимбы взяли? Ну вот — одной рыбины уже нет. Хорошо, толковая бабка попалась — на мену согласилась. Другая бы с перепугу и копыта откинула, а эта — нет, еще и торговаться хотела.

Уклейка, видя, что Коське Янкины новости интересней ее проказ, взяла Родриго за руку и тихонько отвела в сторонку.

— Вот так, миленький, водяные мы, — сказала она печально. — Ты теперь, поди, и не захочешь со мной целоваться?

— Ну что — водяные и водяные, у вас тоже две руки, две ноги, одна голова, — грубовато ответил Родриго. — Только предупреждать же надо! Я чуть не обделался со страха…

— Мы не опасные… — Уклейка вздохнула. — Просто мы — такие, а вы, мелиораторы, немного другие. А целуешься ты здорово…

— Это ты здорово целуешься, — возразил чернолицый парень. И они продолжили это приятное занятие, совершенно не беспокоясь, что скажет Коська или подумает Янка.