Сборник фантастики. Золотой фонд - Бирс Амброз. Страница 53

Я соскользнул вниз, с усилием поднялся на ноги и, зажав уши обеими руками, бросился, как безумный, в умывальную комнату. Викарий, который сидел на полу, скорчившись и обхватив голову руками, взглянул на меня и, завопив не своим голосом, увидев, что я бросаю его, устремился за мной.

В эту ночь, пока мы сидели скорчившись в умывальной комнате, колеблясь между страхом и притягательной силой трещины, в которую можно было видеть марсиан, во мне созрело страстное желание действовать. Но, как я ни старался, я не мог придумать никакого плана бегства. На другой день я немного успокоился и был в состоянии обсудить наше положение.

Викарий, в чем я теперь окончательно убедился, был совершенно неспособен рассуждать. Пережитые ужасы сказались на нем, лишив его рассудка. Он потерял всякую способность мыслить и соображать и жил одними импульсами. Он фактически уже опустился до уровня животного. Но я, как говорится, держал себя в руках: заставив себя взглянуть в лицо фактам, я понял, что, как ни ужасно наше положение, но для полного отчаяния еще нет никакого основания.

Наша ближайшая надежда на избавление основывалась на предположении, что эта яма служила марсианам лишь временным местопребыванием. А в случае, если бы они и остались тут, то возможно, что они не стали бы ее охранять постоянно, и тогда у нас тоже могла бы явиться возможность бежать. Я серьезно обдумывал широкий план бегства через подземный ход, но при выходе из него мы рисковали наткнуться на боевую машину марсиан, и эта мысль, конечно, очень пугала меня. Кроме того, мне пришлось бы рыть одному, так как на викария, конечно, нельзя было рассчитывать.

Если мне не изменяет память, то это было на третий день после того, как на моих глазах убили человека. То был единственный раз, что я видел, как питаются марсиане. После этого я почти перестал подходить к трещине. Вооружившись топором, я пробрался в умывальную комнату, запер дверь в кухню и принялся рыть. Я вырыл яму в два фута глубиной, как вдруг земля с шумом обвалилась, и я уже не решался продолжать работу. Я потерял всякую энергию и долгое время пролежал на полу умывальной комнаты, не имея сил двинуться. С этого момента я оставил всякую мысль о бегстве через подземный ход.

Чтобы дать понятие о том, какое впечатление произвели на меня марсиане, достаточно сказать, что мне и в голову не приходило видеть наше спасение в том, что наши враги могут быть побеждены человеческими силами. Поэтому я был очень удивлен, когда раз ночью, на четвертый или на пятый день я услышал вдруг звуки далеких выстрелов.

Было уже поздно, и луна ярко светила. Марсиане убрали свою землекопательную машину и, если бы не боевая машина, стоявшая у дальнего края ямы, и не «рабочий-машина», работавшая в углу под нашей щелью, так что ее не было видно, можно было подумать, что яма покинута ими.

В яме было совершенно темно, и только иногда появлялся перебегающий слабый свет от машины, да кое-где белели полосы и пятна от лунного света. Кругом стояла тишина. Была чудная, ясная ночь. Звезд не было видно: они все растаяли в ярком лунном сиянии, и луна одна царила на небе. Издали доносился лай собак. Эти знакомые звуки заставили меня встряхнуться, и я стал прислушиваться. И вдруг я услышал совершенно отчетливо глухие раскаты, как бы от залпов из тяжелых орудий. Я насчитал шесть выстрелов и после долгого промежутка еще шесть. И это было все!

Это было на шестой день нашего заточения. Заглянув в последний раз в трещину, я обернулся, чтобы уступить место викарию, но заметил, что я один. Вместо того чтобы стоять за мной и стараться оттолкнуть меня от трещины, как он обыкновенно это делал, он ушел в умывальную комнату. У меня мелькнуло подозрение. Я тотчас же тихонько пробрался в умывальную комнату и услышал в темноте, что викарий пьет. Протянув наудачу руку, я схватил бутылку с бургундским вином.

Началась борьба, которая продолжалась несколько минут. Бутылка упала на пол и разбилась. Я выпустил его. Мы стояли, тяжело дыша, угрожая друг другу. В конце концов я встал между ним и нашими запасами и объявил ему, что с этого дня я намерен завести строгий порядок. Я разделил всю провизию на порции с таким расчетом, чтобы ее хватило на десять дней.

В этот день я ему не позволил больше есть. Перед вечером он, однако, сделал слабую попытку добраться до еды. Я дремал в ту минуту, но моментально проснулся. Весь день и всю ночь просидели мы друг против друга: я – чуть не падая от усталости, но с твердым решением не уступать, и он, плача, как ребенок, и жалуясь на голод. Я знаю, что это была всего одна ночь и один день, но мне казалось – и кажется еще и сегодня! – что это было бесконечно долгое время.

Таким образом, несходство наших склонностей и взглядов перешло в откровенную вражду. Два долгих дня мы бесшумно дрались и шепотом ругали друг друга. Бывали дни, когда я начинал неистово бить его руками и ногами, и другие, когда я льстил ему и пытался уговаривать его. А однажды я даже пробовал подкупить его бутылкой бургундского, так как мне посчастливилось найти водопроводную трубу и я был спокоен теперь, что мы не останемся без воды. Но все было бесполезно! Ни ласка, ни сила уже не действовали на него. Он стал совершенно невменяемым человеком. Он не мог заставить себя отказаться от покушений на еду и не мог перестать разговаривать сам с собой. Он не хотел соблюдать даже самых элементарных предосторожностей и делал нестерпимой нашу и без того ужасную жизнь. Понемногу я начал понимать, что разум окончательно покинул его и что мой единственный товарищ в этой ужасной западне – сумасшедший.

Некоторые смутные воспоминания, сохранившиеся у меня о том времени, заставляют меня предполагать, что и моя голова была минутами не в порядке. Кошмарные сны мучили меня, когда я засыпал. Это, может быть, звучит невероятно, но я склонен думать, что малодушие и ненормальность викария спасли меня от безумия. Они заставили меня взять себя в руки и помогли мне сохранить свой рассудок.

На восьмой день он стал громко разговаривать, и, что я ни делал, я не мог заставить его говорить тише.

– Ты справедлив, о боже! – громко кричал он. – Ты справедлив! Пускай твой гнев падет на меня и на мне подобных. Мы согрешили, так как мы слишком легко относились к жизни. Кругом была нищета, страдание, мы топтали бедняков в пыли, и я спокойно смотрел на это. В своих проповедях я потакал людскому безумию, тогда как я должен был поднять свой голос, хотя бы мне пришлось умереть за это, и громко кричать: «Покайтесь! Покайтесь! Вы угнетали бедняков и несчастных!»

Затем совершенно неожиданно мысли его вернулись к еде. Он просил, умолял, плакал и наконец стал угрожать мне. Он начал возвышать голос, я просил его не делать этого. Сообразив, что он может играть на этой струнке, он пригрозил мне, что будет громко кричать и призовет марсиан. Я уступил, но скоро сообразил, что всякое послабление с моей стороны может уменьшить шансы на наше избавление. Я сказал ему, что не боюсь его угрозы, хотя в глубине души не был уверен, что он не исполнит ее. Как бы то ни было, в тот день он этого не сделал. В течение всего восьмого и девятого дня он говорил повышенным голосом, но не слишком громко. Угрозы и просьбы чередовались целым потоком нелепых, покаянных речей. Потом он заснул, но ненадолго, и, проснувшись, с удвоенной силой принялся опять за свое. На этот раз он говорил так громко, что мне пришлось удерживать его.

– Тише! – умолял я.

Мне было слышно, как он стал на колени.

– Я слишком долго молчал, – сказал он так громко, что его должны были услышать в яме. – Теперь же я должен каяться. Горе этому неверному городу. Горе! Горе всем сынам земли!

– Молчите! – сказал я, вскакивая в ужасе, что марсиане услышат его.

– Нет! – закричал викарий так громко, как только мог, вставая и простирая руки. – Я хочу говорить! Господь глаголет моими устами!..

В три шага он был у двери в кухню.

– Я должен покаяться. Я иду. Я слишком долго молчал.