Пациент скорее жив - Градова Ирина. Страница 24

Смутно припомнила, что, кажется, когда-то читала эту сказку Дэну, но никак не могла понять, к чему клонит Урманчеев.

– Так вот, Анна, – говорил между тем психоаналитик, – один Лекарь заключил, так сказать, сделку со Смертью. Она обещала ему невероятные целительские способности, но только в том случае, если он будет уважать ее и не станет переходить ей дорогу. Условие было таким: если Смерть сидит в ногах у больного, то Лекарь может его лечить, но уж если она расположилась в изголовье кровати, то ему следует опустить руки и забыть о попытках…

Урманчеев отвернулся от окна. Теперь он стоял спиной к свету, весь в лучах заката, а странный предмет в его руке медленно раскачивался, расплываясь перед моим взором, словно я смотрела прямо на ярко горящий фонарь во время проливного дождя.

– И все шло хорошо, – раздавался у меня в ушах мягкий, вкрадчивый голос, – пока Лекарь не переходил границ и выказывал Смерти должное почтение. Но потом он внезапно возомнил себя богом, решил, что не существует такой болезни, которую он не смог бы вылечить, и забыл о том, кому обязан своим даром. Однажды Лекарь вошел в дом больного, а Смерть сидела в головах кровати больного, всем своим видом показывая, что ему здесь делать нечего. Но Лекарь не обратил на это внимания и принялся за лечение. Смерть не стала спорить и ушла, пациент был спасен. Однако Лекарь, заключая договор, не заметил маленький пунктик, гласивший, что нарушение условий повлечет за собой тяжкие последствия…

В изложении Урманчеева история выглядела как-то иначе – Лекарь представал чуть ли не злодеем, нарушившим договор ради собственных низменных целей. Я же точно помнила, что в сказке речь шла о девушке, в которую был влюблен Лекарь, а потому он не мог позволить Смерти забрать ее, вот и решился нарушить «контракт», хотя и знал, что со Смертью шутить нельзя. В результате, та забрала Лекаря в обмен на любимую. По-моему, дело обстояло именно так! Однако мне было совершенно непонятно, к чему Урманчееву вдруг вздумалось попотчевать меня старинной легендой вместо того, чтобы перейти прямо к делу и либо рассказать о неизвестной жалобщице, либо уж попытаться облапать, получив, правда, взамен по морде…

Я моргнула и почувствовала, как туман в голове рассеивается.

– Пей кофе, Анюта, – сказал Урманчеев, дружелюбно улыбаясь. – По-моему, он уже совсем остыл.

Взяв чашку в руки и сделав глоток, я едва не выплюнула ее содержимое обратно: кофе был таким холодным, что вкус его сделался прямо-таки отвратительным. Как такое могло произойти, если Урманчеев налил его всего несколько минут назад?

– Ну вот, я же говорил… – удрученно покачал головой психоаналитик. – Сейчас сварим еще порцию!

Он так и сделал. Мы попили кофе, минут десять поболтали о работе и пациентах.

– Ну, – сказал Урманчеев, – спасибо тебе за визит. Надеюсь, наши встречи войдут в добрую привычку.

Оказавшись за дверью, я почувствовала себя глупо. Мне не давала покоя одна мысль: я что-то упустила, что-то очень важное, и никак не могу об этом вспомнить. Мой взгляд упал за окно: уже стемнело, и на служебной автомобильной стоянке горели фонари. Как же так? Ведь я вошла к психоаналитику ровно в семь! Взглянув на часы, я едва не рухнула: они показывали полдесятого. Что, черт возьми, я делала в кабинете Урманчеева два с половиной часа?

Я стала судорожно вспоминать предмет нашего разговора, но кроме дурацкой сказки про Лекаря и Смерть не смогла припомнить ни слова.

Уже дома, забравшись под одеяло, я долго пыталась сосредоточиться и все же вспомнить, о чем мы с Урманчеевым говорили так долго, но заснула. Мне приснился странный сон.

Я вошла в палату к Полине Игнатьевне. Там стояла только одна кровать, но меня это почему-то не удивило. Вокруг клубился туман – совсем как в плохих фильмах ужасов, когда пугать-то, собственно, нечем, но надо хоть как-то нагнать страху. Полина Игнатьевна, маленькая и сморщенная, лежала на кровати, устремив на меня умоляющий взгляд. Кто-то сидел у нее в изголовье, странная фигура, закутанная в серый плащ с капюшоном, скрывающим лицо. Эта фигура держала в руках бокал с коньяком, а в воздухе чувствовался аромат жареных кофейных зерен.

Фигура пошевелилась.

– Не подходи ближе! – прошелестела она, вытянув вперед свободную от бокала руку. – Разве не помнишь, какой был уговор?

– Уговор? – переспросила я.

– Ты подписала контракт, – напомнила мне фигура. – И обязалась никогда не нарушать его условия. Эта старуха – моя!

– Нет! – воскликнула я, удивляясь, каким тонким и еле слышным вдруг стал мой собственный голос. – Мы так не договаривались…

Фигура мелко задрожала, и я поняла, что ее плечи трясутся от смеха. Она поставила бокал прямо на лежащую Полину Игнатьевну, словно свечку на покойника, и подняла руки к голове, снимая капюшон. Ткань мягко соскользнула назад, и я увидела смеющееся лицо Антона…

С одной стороны, если верить Зигмунду Фрейду, сны – всего лишь подсознательное отражение реальности. С другой, по словам того же Фрейда, сны способны перерабатывать реальность и заменять чем-то другим, следовательно, доверять им безоговорочно не имеет смысла.

На подходе к корпусу я увидела две милицейские машины. Около одной из них стояли двое мужчин в штатском и курили. Чуть дальше, прямо под окнами, на залитом ярким утренним солнцем асфальте лежало нечто, прикрытое больничным одеялом. Место было огорожено веревкой с привязанными к ней красными флажками. У меня внутри все опустилось. В тот самый момент один из мужчин заметил меня.

– Сюда нельзя! – крикнул он.

– Но… но мне надо на работу, – пробормотала я, не в силах отвести взгляда от прикрытого тела.

Мужчина подошел поближе.

– Вы здесь работаете? – уточнил он. – В этом корпусе?

Я кивнула:

– Да, в отделении неврологии…

– Просто здорово! – почему-то обрадовался незнакомец. – Тогда, возможно, вы сможете нам помочь.

– А что случилось? – тяжело сглотнув, спросила я, боясь услышать ответ. При воспоминании о ночном сне у меня перед глазами вставал силуэт сухонького тела Полины Игнатьевны, слабо вырисовывавшийся под одеялом.

– Судя по всему, самоубийство, – ответил на мой вопрос мужчина. – Вы работали вместе…

– Работали? – почти взвизгнула я. – Так это…

– Медсестра вашего отделения, Наталья Гаврилина. Вы с ней знакомы?

– Наташа… Господи, конечно! Но почему?

– Это мы сейчас как раз и пытаемся выяснить. Мой коллега разговаривает с заведующей отделением и старшей медсестрой наверху, а мы, если не возражаете, с вами тут побеседуем.

– О чем? – недоумевала я. – Мы с Наташей едва знакомы, ведь я пришла сюда работать чуть больше двух недель назад!

– Значит, вы не знаете, что могло бы подвигнуть вашу коллегу на столь радикальный шаг?

– Понятия не имею! – развела я руками.

– Даже предположить не можете? Ссоры с коллегами, придирки начальства, любовный треугольник…

– Какой треугольник?

– Любовный, – повторил следователь. – Разумеется, это всего лишь догадки, но именно по таким причинам, как показывает практика, люди чаще всего решают покончить с собой.

Уж не знаю, прав ли был мой собеседник, но, на мой взгляд, Наташа Гаврилина никак не относилась к тем людям, кто способен добровольно расстаться с жизнью. Для такого поступка необходимо обладать нервной, неустойчивой и ранимой натурой, в то время как Наталья была прямо-таки непрошибаемой. Иногда мне казалось, что у нее настолько толстая кожа, что ее ничто на свете не сможет заставить нервничать или печалиться. Ссора с коллегами? Да у Натальи был такой острый и злой язык, что тот, кто попал на его кончик, мог считать свое дело решенным: она забивала всякого, кто вздумал бы ей перечить! Недовольство начальства? Вряд ли. Порой мне даже казалось, что Гаврилина, скорее, в фаворе у заведующей отделением, бой-бабы, умеющей нагнать страху на всех подчиненных. Любовь? Ну, чем черт не шутит…