Открытие мира (Весь роман в одной книге) (СИ) - Смирнов Василий Александрович. Страница 32

— В Питере богатые живут? — спрашивает отца Шурка, тревожно думая об этом сказочном городе.

— Разный народ околачивается. И богатые и бедные… У кого мошна тугая — магазины, трактиры, даже целые заводы имеют. Голь деревенская у них в услужении хребет ломит.

— Почему?

— Беднякам Питер бока вытер.

— А ты богатый, тятя?

Отец смеется. Огненным глазком подмигивает Шурке в темноте папироса.

«Богатый… — решает Шурка. — Вот и я вырасту — в Питер поеду. Богачом стану».

Он видел однажды осенью, как везли на станцию, в Питер, чьих?то ребят. В телеге их было напихано что баранов. Они лежали на соломе вповалку, синие и мокрые от дождя. Питерщик в забрызганном грязью кожане шел сбоку телеги и торопил возчика. Колеса гремели, прыгали по камням. И тогда, глядя на ребят, как они трясутся и жмутся, дуя в окоченелые кулаки, Шурке вовсе не хотелось в Питер. Но теперь он подумал: «Меня тятя с собой возьмет». И ему не боязно. Он мчится в город по чугунке, торгует в лавке орехами, пряниками и сам ест их вволю, а по воскресеньям стреляет из всамделишного ружья.

Дома Шурку клонит в сон. Он отказывается от ужина, напоминает отцу, чтобы тот обязательно разбудил его утром ловить рыбу, и валится на постель. Заряженный пугач лежит под подушкой. Шурка в последний раз трогает его и, раздевшись, размышляет о том, сколько удовольствий предстоит завтра, в тихвинскую… И нянчиться с Ваняткой не заставят, и, наверное, батя даст ему на гулянье денежку. Вот бы положить ее на чугунку, под колеса машине, — пожалуй, в лепешку раздавит. Нет, лучше купить складной ножик с костяной ручкой. «А клад?то в яме у риги… батюшки мои, забыл!» — спохватывается Шурка. Клад этот — тайна. Может, раздобудет завтра Шурка настоящий серебряный рубль. А в Питере он залезет на крышу самого высокого дома и пощупает облако руками…

Засыпая, он слышит знакомый сердитый голос:

— Пять вершков… сам мерял… пять!

Но что это за пять вершков, Шурка уже не понимает.

Глава XIX

УТРО НА ВОЛГЕ

Чуть свет отец торопится на Волгу. В избе еще темно, а он успел накопать в огороде полную банку червей, припас ведро под рыбу, навязал на удилища новые лески с городскими, крашеными поплавками. Он надел ватный латаный пиджак, старые сапоги, на голову напялил поношенный суконный картуз, туго подпоясался кушаком и курит вторую папиросу, ожидая Шурку.

Глаза у Шурки слипаются. И башмаки, точно назло, не лезут на ноги, хоть плачь. Шурка сопит и пыхтит, сидя на полу посредине избы.

— Спать бы тебе… рыбак! — ворчит отец.

— Сейчас, тятенька, сейчас… — умоляюще бормочет Шурка, боясь, что отец не дождется его и уйдет на Волгу один. — Башмаки ссохлись немножко… Сейчас!

Он напрягает все свои силенки, кое?как, с болью втискивает ноги в башмаки. Прихрамывая, бежит за отцом.

— Недолго сидите, — позевывая, говорит мать, идя на двор с подойником. — К обедне рано заблаговестят.

— Пошевеливайся с печкой, за нами дело не станет, — отвечает отец.

Утренняя свежесть мигом прогоняет сон. И башмаки перестают жать. Радостно таращится Шурка на румяную зорьку, предвещающую погожий день, на побледневшее сиреневое небо, на тихие липы и березы — ни один листок на них не шелохнется. Значит, рыба клевать будет здорово. Только бы не опоздать!

Торопливо проходят они с отцом мимо дворов. Слышно, как жуют коровы, фыркают и бьют копытами лошади. Где?то хлопнула калитка, проскрипел журавель колодца. За Гремцом — надо быть, у Вани Духа — голосисто кукарекнул петух, ему поспешно ответили два на соседнем посаде, и вот все село запело протяжно и звонко, точно петухи собрались в одном огромном пустом дворе.

На гумне блестит роса. Прозрачные капли ее висят сосульками на лопухе, на длинной придорожной метелке, на красной и белой кашке. Тотчас промокли ноги и стало немножко холодно.

Шурка примечает — лен в поле не цветет, не разливается, как днем, голубыми ручьями и озерами. Правду говорил отец: лен крепко спит, закрыв свои ясные бирюзовые глаза. Шурка на ходу выдергивает один мокрый от росы стебель и внимательно осматривает чашечку: словно живой, цветок плотно сжал зеленые ресницы. Шурка осторожно ковырнул их ногтем. И голубой глазок, словно мигнув, глянул на него. Шурка взмахнул стебельком и принялся сшибать им, как плеткой, капли росы с широких листьев подорожника.

Отец остановился, настороженно поднял голову:

— Слышишь?

В высоком, начавшем рдеть небе тонко зазвенел жаворонок.

— Ранняя птичка, — сказал отец, улыбаясь.

— Почему?

— Заливается первая… каждое утро.

— Тятя, а правда, когда человек умирает — ворон каркает? Да?.. А как же ворон это узнает?

Отец ничего не ответил.

На густой, побелевшей от росы траве волжского луга темнеют чьи?то размашистые, торопливые следы.

— Дядя Ося шел, — определяет Шурка. — А это Саша Пупа, у него мокроступы…

Отец нахмурился, прибавил шагу.

Еще минута нетерпения — и с пригорка видна дымящаяся утренним туманом спокойная гладь Волги. Мигает звездочкой далекий бакен. На середине реки чернеет лодка — должно быть, Капаруля — перевозчик осматривает переметы. Прямо под крутояром, за кустами ивняка, у так называемого Большого камня, на лещевых местах неподвижно торчат, как столбы, волжские завсегдатаи. Кто они — не разглядишь; наверное, дядя Ося и Саша Пупа. И еще дальше, по ту и эту сторону камня, сидят рыболовы — всем хочется раздобыться к празднику даровой закуской.

— Так и есть… все рыбные места заняли! — с досадой сказал отец, сбрасывая с плеча удочки. — Проспали… тьфу!

Шурка чувствует себя виноватым, с ненавистью глядит на свои башмаки и молчит.

Отец закуривает; поуспокоившись, размышляет вслух:

— На косу разве податься?.. Прежде там окуни на живца почем зря хватали.

Берегом, по песчаным отмелям, вспугивая бекасов, идут к косе.

Эта каменная гряда далеко врезалась в реку острым щучьим носом. Течение здесь быстрое, вода кружит по синим валунам, рябит на перекате самое раздолье для окуней. «Только бы пескарей наловить, — думает Шурка, будем нонче с рыбкой».

Пока отец возится со своими длинными удочками, разматывая их и навязывая грузила, Шурка, разувшись, взбирается на скользкий камень. Утвердившись, он живо насаживает на крючок маленького червя и, по рыбацкому обычаю поплевав на него, неслышно закидывает лесу. Питерский, красный с белой полоской, поплавок стремительно движется по течению. Местечка лучше не придумаешь — на лету рыба должна брать.

Вода вблизи черная, блестящая, как деготь. За перекатом она розовато светлеет, и облако отражается в ней, словно песчаное дно, а дальше, к тому берегу, вода опять становится темной, густой. Туман редкими белыми нитями плывет по течению вниз…

Поплавок дрогнул, остановился и стал тонуть. Наклонясь вперед, Шурка чуточку помедлил и взмахнул удилищем. Руки у него тряслись, когда он снимал с крючка первую свою добычу.

— Пескарь, — шепотом сказал он.

— Давай сюда! — откликнулся также шепотом отец.

Вместо червя он насадил пескаря за губку на большой крючок и ловко закинул длинную, без пробки, жерлицу. На самом перекате булькнуло грузило. Короткое можжевеловое удилище отец закрепил торчком между камней, и течение сразу же туго натянуло лесу.

Теперь Шурка попеременно косился то на свой, уносимый в быстрину красный поплавок, то на жерлицу. Ему не следовало бы, как он знал по опыту, этого делать (он тотчас прозевал клёв на удочке — пескарье ободрало наживку дочиста), и без него отец, сидя на ведре, пристально следил за жерлицей. Но страшно хотелось увидеть, как будет окунь «хватать». Шурка насадил свежего червя, выудил ерша, потом пескаря, потом у него сорвалась порядочная плотичка, а жерлица все стояла пустой, и вода глухо ворковала в камнях.

— Видно, перевелись окуни, — тихо сказал отец, разматывая вторую удочку.

И только он сказал, как лесу на жерлице рвануло, поволокло против течения. Закачалось и упало с шумом в воду можжевеловое удилище.