Доктор Данилов в сельской больнице - Шляхов Андрей Левонович. Страница 23

«Не верит, что отблагодарю», — подумал Файзулла и, собравшись с силами, энергично кивнул два раза подряд.

Только что приехал с севера Таджикистана, контактировал с верблюдом, который сдох, на руке появилась язва черного цвета, а потом температура поднялась до сорока с половиной… Да с такими данными ни о чем другом не подумаешь, как о сибирской язве!

Поповкин еще раз прогнал в уме обоснование диагноза и позвонил в СЭС…

Файзулле несказанно повезло: не имея ни гражданства, ни полагающегося к гражданству полиса обязательного медицинского страхования, он вылечил свою пневмонию не где-нибудь, а в областной больнице, причем из трех две недели он пролежал в отдельном боксе со всеми удобствами. Доктору Поповкину повезло меньше: чувствуя, что настало время решительных мер, главный врач ЦРБ вкатил ему строгий выговор с занесением в личное дело, что означало годовое отсутствие премий. Евгению Викторовичу и Елене Михайловне было велено довести до сведения всех сотрудников, что ошибочно выставленный диагноз сибирской язвы повлечет за собой строгие репрессивные меры.

— А то привыкли жить по принципу: лучше перебздеть, чем недобздеть! — напутствовал заместителей Юрий Игоревич. — Мозги уже не включаем, для разгадывания кроссвордов бережем! Они перестраховываются, а на меня во время совещаний в Твери уже пальцами показывают. Это, мол, тот самый Сухарчик, у которого подчиненные знают всего два диагноза — внематочная беременность и сибирская язва.

При чем тут внематочная беременность, заместители не поняли, но уточнять не стали. Не годится докучать начальству вопросами, когда оно изволит гневаться. Так недолго и слететь из заместителей — на теплые места желающие всегда найдутся.

Глава восьмая

КАМАСУТРА ДОБРОСОСЕДСТВА

Соседи по общежитию были интересными личностями. Столько интересных людей в одном месте Данилов видел только на «Скорой». Впрочем, не исключено, что на всех прочих своих работах он недостаточно хорошо присматривался к окружающим: мешала суета мегаполиса.

В размеренно-неспешном Монаково изучать соседей никто не мешал. Наоборот, малый спектр местных развлечений этому всячески способствовал. Да и интересно, кто живет рядом с тобой.

Психиатр Александр Султанович Муродов, тридцатилетний переселенец из Таджикистана, благодаря матери — с Волги — в совершенстве владевший русским языком, носился с идеей написать книгу «Психиатрия в русской литературе XIX–XX веков». Откуда ему пришла в голову такая мысль, никто не знал, но ей Муродов посвящал все свободное от работы время и часть рабочего, в психиатрии ведь относительно спокойные дежурства, это не реанимация.

Знакомство Данилова с Муродовым выдалось нестандартным. Вернувшись домой из больницы, Данилов столкнулся в коридоре второго этажа с худощавым брюнетом, разгуливавшем взад-вперед с раскрытой книгой в руках.

— Нет, я больше не имею сил терпеть, — бубнил себе под нос любитель ходячего чтения. — Боже! Что они делают со мною? Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! Возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней!..

— Гоголь, «Записки сумасшедшего», — опознал Данилов вслух.

— Да, они самые. — Брюнет остановился и обернулся к Данилову. — Любите Гоголя?

— Мама была учительницей литературы, — ушел от прямого ответа Данилов, из всех русских классиков девятнадцатого века любивший только Чехова.

— Сильный писатель! — похвалил брюнет и стал читать дальше: — «Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего…» Читаю и как будто рядом стою. А вы наш новый жилец, верно?

Они познакомились, но в этот раз сосед не поделился с Даниловым своей заветной мечтой, рассказал о ней при следующей встрече, произошедшей через два дня при схожих обстоятельствах. Муродов снова расхаживал по коридору и читал книгу. На этот раз — «Москву — Петушки» Ерофеева.

— Нравится мне очень этот отрывок, — сказал он и зачитал: — «А выпив — сами видите, как долго я морщился и сдерживал тошноту, как долго я чертыхался и сквернословил. Не то пять минут, не то семь минут, не то целую вечность — так и метался в четырех стенах, ухватив себя за горло, и умолял бога моего не обижать меня. И до самого Карачарова, от Серпа и Молота до Карачарова мой бог не мог расслышать мою мольбу, — выпитый стакан то клубился где-то между чревом и пищеводом, то взметался вверх, то снова опадал. Это было как Везувий, Геркуланум и Помпея, как первомайский салют в столице моей страны. И я страдал и молился…»

— «А уж если у меня что-нибудь притихнет и уляжется, так это бесповоротно. Будьте уверены. Я уважаю природу, было бы некрасиво возвращать природе ее дары», — напрягши память, процитировал Данилов.

— Любите Ерофеева? — спросил сосед.

— Очень, — улыбнулся Данилов. — Ерофеев — гений. Все остальные писатели писали свои книги словами, а он — готовыми афоризмами.

— Так приятно встретить человека, разбирающегося в литературе! — обрадовался сосед и, не слушая возражений, затащил Данилова к себе пить чай и вести умные разговоры.

Чай у Муродова был, как и положено, зеленым, крепким до вяжущей горечи и несладким. После третьей пиалы Данилову совершенно расхотелось спать, и он просидел в гостях часа полтора.

Хоровым пением на первом этаже общежития, оказывается, увлекались соседки по больнице — медсестры Надежда и Вера из диагностического отделения, расположенного прямо напротив отделения анестезиологии и реанимации.

— Нам бы еще любовь — и был бы полный комплект! — шутила в подпитии Надежда.

Судьба у нее была примечательной, можно сказать, даже сериальной. Учеба в Ашхабадской консерватории, Большая Любовь на всю жизнь, бегство с любимым из родительского дома (одновременно и с третьего курса консерватории), скитания в поисках счастья между Хабаровском и Тверью, развод, новый брак, скорый развод, учеба в медицинском училище, едва не закончившаяся тюремным сроком (нанесение телесных повреждений преподавателю, предложившему отработать зачет натурой)…

— Где меня только не носило, — вспоминала Надежда и с удовольствием начинала загибать пальцы: — Якутск, Братск, Красноярск, Томск, Омск, Курган, Екатеринбург, Самара, Рязань, Калуга…

Пальцев не хватало, приходилось разгибать загнутые. Дойдя до Монакова, Надежда оглядывалась по сторонам, словно оценивая место своего обитания, и сокрушалась:

— Метила в рай, а попала хрен знает куда!

Какой город она имела в виду под раем — Москву или Париж, оставалось тайной. Вполне возможно, что это было какое-то воображаемое место, возвышенный и недостижимый идеал.

Вера была местной, «монаковкой в сто седьмом поколении», как сама выражалась, в общежитии жила из-за напряженных отношений с родной матерью, которую иначе как ведьмой и не называла.

В больнице Данилов с удовольствием общался с Надей и Верой, а в общежитии сводил общение к минимуму, не желая участвовать в постоянных пьянках, которым обе женщины предавались не с упоением, а с каким-то остервенением, словно пытаясь утопить в водке свою неустроенность и неприкаянность. А может, и не словно, а на самом деле пытались — где ж его, горе горькое, топить, как не в водке? В воде горе не тонет — сразу же всплыть норовит.

Любителем «Йе-йе-йес» и прочей иностранной музыки в диапазоне от Армстронга до «Disturbed» был сорокалетний фельдшер местной «Скорой помощи» Константин Конончук, переселенец из Симферополя. Он неизменно ходил в увешанной металлом рокерской косухе, кожаных штанах и ботинках-гадах. В зависимости от погоды менялся прикид, надеваемый под косуху. Вариантов было три: концептуально драная черная футболка, черная фланелевая рубашка или черный свитер с обрезанной горловиной. Длинные, уже начавшие седеть волосы Конончук связывал аптечной резинкой в конский хвост. Был у него и металлический перстень с черепом, который Конончук называл Яшей.