Песня единого фронта - Брехт Бертольд. Страница 10

Красное вино было только для нее, но она частенько угощала общество и более крепкими напитками.

Умерла она неожиданно, осенним вечером, в своей спальне, и не в постели, а в кресле у окна. В этот вечер она пригласила «идиотку» с собой в кино. И в час ее смерти девушка была при ней.

Бабушке было семьдесят четыре года. Я видел ее фотографию на смертном одре — снимок был сделан для ее детей.

На нем видно крохотное личико со множеством морщинок и тонкогубым, но широким ртом. Много мелкого, но ничего мелочного. Она познала долгие годы рабства и короткие годы свободы и вкусила хлеб жизни до последней крошки.

ФИНСКИЙ ПОМЕЩИК

Один помещик хотел ночью перейти озеро по льду. Он знал, что где-то есть полынья, так он мужику, который его вел, велел идти двенадцать километров — впереди дорогу пробовать. Обещал ему за это лошадь подарить.

Вот они дошли до середины, и тут помещик говорит: «Если доведешь до берега и я не провалюсь, получишь теленка».

Потом показались огни деревни, и он сказал: «Ты уж постарайся — часы заработаешь».

Когда до берега оставалось шагов пятьдесят, он уже стал говорить о мешке картошки. А как добрались до места, дал он ему марку и говорит: «Долго же ты, брат, провозился!»

СОЛДАТ ИЗ ЛАСЬОТА

После первой мировой войны, во время народных гуляний по случаю спуска на воду нового корабля, в маленьком портовом городе Южной Франции Ла Сьота мы увидели на площади бронзовую статую французского солдата. Вокруг нее толпился народ. Мы подошли ближе и обнаружили, что это живой человек, который неподвижно стоит на каменном постаменте под жарким июльским солнцем. На нем желтовато-коричневая шинель, на голове стальной шлем, в руках винтовка со штыком, лицо и руки отливают бронзой. Он стоит смирно и глазом не моргнет.

К его ногам на постаменте прислонен кусок картона со следующим текстом:

ЧЕЛОВЕК-СТАТУЯ (Homme Statue)

Я, Шарль Луи Франшар, солдат энского полка, контуженный под Верденом, получил чудесную способность сохранять полную неподвижность, пребывая сколько угодно времени как бы статуей. Это мое искусство проверяли многие профессора, усмотревшие в нем необъяснимую болезнь. Подайте, пожалуйста, сколько можете безработному отцу семейства!

Мы бросили монету в тарелку, стоявшую рядом с плакатом, и пошли дальше, качая головой.

Вот он стоит, думали мы, вооруженный до зубов, неистребимый солдат многих тысячелетий. Стоит тот, кто делал историю, тот, кто помог совершиться всем великим деяниям Александра, Цезаря, Наполеона, о коих мы читаем в школьных учебниках. Это он стоит смирно и даже глазом не моргнет.

Он — лучник Кира и возничий боевой колесницы Камбиза [Кир и Камбиз — древнеперсидские цари, завоеватели, жившие в VI веке до н. э ], не окончательно погребенный под песками пустыни. Он — легионер Цезаря, он — вооруженный пикой всадник Чингисхана, он — швейцарец на службе Людовика Четырнадцатого и гренадер на службе Наполеона Первого. Он обладает способностью — не столь уж редкой — стоять, не дрогнув, когда на нем испытывают орудия уничтожения — все, какие только можно придумать. Он остается тверд как камень (если верить ему), когда его посылают на смерть. Его изрешетили пики всех веков — каменного, бронзового, железного; давили боевые колесницы времен Артаксеркса [Артаксеркс — имя трех персидских царей V—IV веков до н. э.] и времен генерала Людендорфа [Людендорф, Эрих (1865—1937) — немецкий генерал, военный идеолог германского империализма ]; топтали слоны Ганнибала и эскадроны Атиллы; рвали на части куски железа, извергаемые орудиями, которые совершенствовались из века в век, не говоря уже о камнях, выброшенных катапультами; пробивали ружейные пули, большие, с голубиное яйцо, и маленькие, как пчелы. И вот он стоит — неистребимый, покорный командам на всех языках и, как всегда, не ведающий, за что и почему. Он не становится хозяином завоеванных территорий, как каменщик не становится хозяином построенного им дома. Даже его оружие и обмундирование не принадлежат ему. Вот, он стоит, поливаемый смертельным дождем с самолетов, кипящей смолой с крепостных стен; под ногами у него мины и волчьи ямы, он дышит ипритом и чумой; он — одушевленное чучело для кавалерийских шашек, живая мишень. Против него — танки и газометы, впереди у него — враг, а позади — генерал!

Нет числа рукам, что ткали для него мундир, ковали латы, тачали сапоги! Нет счету богатствам, которые благодаря ему текли в чужие карманы! Каких только нет команд на всех языках мира, чтобы воодушевить его! Нет бога, который не благословил бы его! Его, изъеденного ужасной проказой терпения, пораженного неисцелимой болезнью бесчувственности!

Так что же это за контузия, которая вызвала такую болезнь, такую ужасную, чудовищную, заразную болезнь?

И мы спрашиваем себя: а может быть, она все-таки излечима?

УПРЯМЫЙ СЫН

Один парень из-под Выборга ничего у них не брал.

В восемнадцатом году он был у красных, а потом его за это посадили в лагерь в Таммерфорсе; он был совсем молодой парнишка, он там траву жрал с голоду — им ничего есть не давали.

Мать его навестила и кое-что принесла. Она пришла за восемьдесят километров. Она батрачила у помещиками помещица дала ей с собой рыбу и фунт масла. Она шла пешком, а когда какой-нибудь крестьянин подсаживал ее на телегу, она ехала часть дороги. Она говорила крестьянину: «Я иду в Таммерфорс навестить моего сына Ати. Он сидит в лагере для красных, а помещица, добрая душа, дала мне для него рыбу и фунт масла». Когда крестьянин слышал это, он говорил, чтобы она слезала, потому что у нее сын — красный, но, когда она проходила мимо женщин, которые стирали на речке, она опять рассказывала: «Я иду в Таммерфорс навестить моего сына в лагере для красных, а помещица, добрая душа, дала мне для него рыбу и фунт масла». И когда она пришла в лагерь в Таммерфорсе, она и коменданту сказала эти самые слова, и он засмеялся и позволил ей войти, хотя это вообще запрещалось.

Перед лагерем еще росла трава, но за колючей проволокой не было ни одной зеленой травинки, ни одного листика на деревьях, они там все съели…

Своего Ати она не видела два года, пока он был на гражданской войне, а потом в плену, и он был очень худой. Она говорит: «Ну, здравствуй, Ати, вот я принесла тебе рыбу и масло, помещица дала».

Ати поздоровался с ней, спросил насчет ее ревматизма и насчет некоторых соседей, но рыбу и масло он не хотел взять ни за что на свете; он очень разозлился и сказал: «Ты это выклянчила у помещицы.? Ну так можешь нести все это обратно, от них я ничего не возьму».

И она должна была снова завернуть свои подарки, а ее Ати был такой голодный, и она сказала: «Прощай» — и отправилась обратно снова пешком и, только когда ее подсаживали, ехала в телеге. Батраку, который ее подвез, она сказала: «Мой Ати в лагере для военнопленных, он не взял рыбу и масло, потому что я выклянчила их у помещицы, а от них он ничего не берет». Дорога была длинная, а она уже старая, и она по временам присаживалась у края дороги и откусывала немного рыбы и масла, потому что это все уже начало портиться и даже немного провоняло. Но женщинам у реки она теперь сказала: «Мой Ати в лагере для военнопленных. Он не захотел рыбы и масла, потому что я выклянчила их у помещицы, а он ничего у них не берет». Это она говорила всем, кого встречала, так что люди узнали про Ати по всему ее пути, а путь был — восемьдесят километров.

БРЕХТ ПЕРЕДАЕТ СЛОВО ГОСПОДИНУ КОЙНЕРУ, СКЛОННОМУ НЕ ТОЛЬКО ШУТИТЬ

ЕСЛИ БЫ АКУЛЫ БЫЛИ ЛЮДЬМИ

«Если бы акулы были людьми, — спросила господина К. маленькая девочка его хозяйки, — они бы тогда лучше относились к маленьким рыбкам?»