Василий Шульгин - Рыбас Святослав Юрьевич. Страница 3

Начав модернизацию, центральная власть в Великих реформах Александра II не нашла должной роли для тысяч своих культурных и идеологических агентов на местах. Она подвигала десятки миллионов подданных к индивидуализму, развитию предприимчивости, правовой грамотности и другим основам рационального жизнеустройства, а Церковь оставалась в прошлом. Власть не подготовила идеологов будущей России ^[5].

На примере армии видно, как Петр «уздой железной Россию поднял на дыбы»: «Установив, с одной стороны, сверхвысокие ставки вознаграждения за доблестный ратный труд и сверхвысокие риски утраты всех прав за его профанацию, с другой стороны, Петр I создал между этими полюсами поле напряженности, в котором буквально кристаллизовались военные таланты» ^[6].

Говоря о Шульгине, не обойтись без разговора о русском национализме. Здесь общее место: национализм — русский, а империя — уже не русская, а Российская. Она строилась жертвенными усилиями русских (великороссов, малороссов, белорусов). То есть русский национализм как щит стоит против имперского центра и одновременно против других государств.

Но в случае с Шульгиным это не так.

Украина и Киев — его родина, колыбель, первооснова миропонимания. Войны Богдана Хмельницкого и войны Москвы с Польшей, освободившие Малороссию из колониального плена, — для него вчерашнее прошлое, еще не вполне застывшая и остывшая история. Потомок запорожских казаков Гоголь, написавший повесть «Тарас Бульба», почти современник, мог бы быть дедом Шульгина. Отчим Шульгина — просто потомок запорожцев. Вообще все древности отечественной истории, которые нам сегодня кажутся стариной, были для него близкими явлениями.

В российском историческом сознании борьба за Украину отпечаталась героическими образами повести Николая Гоголя «Тарас Бульба», в которой запорожские казаки сражаются «за Веру Православную» с поляками-католиками и мысленно обращаются к далекому «белому царю», то есть к Москве. На самом деле религиозные вопросы стояли на втором месте и служили оформлением вопросов экономических и социальных.

Запорожское казачество представляло собой «дочернее предприятие» мелкопоместных украинских собственников-хуторян, усиленное разбойным людом разной веры и происхождения, которого немало было в этих диких местах. Поляки как более культурная и организованная сила стремились увеличить свои владения, чтобы расширить хлебную запашку, ибо хлеб был в Европе одним из первых товаров. Эта борьба, естественно, приобрела характер национальный и религиозный, получила на Украине название «Хмельничина» по имени Богдана Хмельницкого, православного украинца, служившего польской короне и пострадавшего от польского шляхтича, захватившего его хутор. Жестокость той войны поражает воображение современного человека. Вот что говорит украинский историк о расправах поляков над восставшими: «Все попались в его руки; князь (Вишневецкий) сажал на кол, тиранил мучительно виновных и невиновных, особенно мучил священников „ничтоже согрешивших“, по замечанию русского летописца: им просверливали буравом глаза» ^[7].

Английский историк считал, что Польша превратилась «в форпост западного мира, принимающий на себя давление православного христианства» ^[8]. При этом упускалась из виду экономическая подоплека противостояния.

Действия запорожцев были ничуть не милосерднее, но тоже вполне в духе времени. Если во время Тридцатилетней войны только в одной Германии погибло свыше пяти миллионов человек, то нет оснований считать, что здесь тенденция могла быть иной.

Пока внутренняя казацко-польская война не набрала ход, Москва спокойно взирала на нее, не собираясь вмешиваться и навлекать на себя ненужные беды. В той смуте был еще один аспект, который ее вполне устраивал, — запорожцы также были противниками и крымских татар, совершали налеты на крымские селения и пиратские рейды на турецкое побережье в своих лодках-чайках, грабили, угоняли скот и вот что существенно — разрывали коммуникацию, по которой велась торговля продовольствием из польских латифундий.

Варшава постоянно боролась с этим разбоем, стремясь привести «рыцарей-запорожцев» к какому-то порядку, но не могла добиться своего. Дело в том, что она имела дело с казацкой старшиной, вооружала ее отряды, используя их (например, в Тридцатилетней войне, против татар или даже против москалей), а казачьи низы жили своими интересами, прекрасно понимая, что если поддадутся полякам, то завтра же будут закабалены.

(Показательно, что переход украинского гетмана И. Мазепы на сторону шведов был связан с наказанием его Петром I за грабежи купцов во время Северной войны и мира с Турцией.)

Казацкое восстание быстро пополнялось закрепощенными крестьянами, которые видели в войне единственную возможность приобрести свободу и «добыть зипунов». В итоге Хмельничина не могла замириться, постоянно разгораясь снизу, и в конце концов приобрела характер национальной борьбы.

Поэтому когда Константин Леонтьев писал, что «византизм дал нам всю силу нашу в борьбе с Польшей», он открывал далеко не полную картину.

Продвижение к югу требовало серьезной подготовки, следовало развивать собственную промышленность, строить заводы, привлекать иностранных специалистов и капиталы.

Окружавшие Шульгина волынские поляки тоже помнили свое прошлое величие и не оставляли борьбу с русскими и их тяжеловесной империей.

Хотя никто не говорил, что в этом отражается старое противостояние Рима и Византии, тем не менее это было так.

Впрочем, соседи-поляки — это российские подданные, к тому же в своей массе более образованные и богатые, чем русские дворяне, что означало их подавляющее преимущество на уровне местной политики.

И как Шульгину было с ними состязаться?

За поляками по уровню успешного соперничества шли евреи, обитатели городов и местечек. Законодательно им запрещалось приобретать землю вне городов, они занимались торговлей, в том числе и зерновой, составляя подавляющую конкуренцию помещичьим и крестьянским хозяйствам. Другими словами, евреи контролировали местную хлебную торговлю и цены, что вызывало большое недовольство и желание сдвинуть их с этой позиции. Почти как в повести Гоголя «Тарас Бульба», где кошевой атаман объяснял необходимость войны с басурманами, потому что «многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один чорт теперь и веры не поймет».

Однажды Шульгин попытался организовать, говоря современным языком, собственную сбытовую компанию, но потерпел неудачу, еврейские купцы оказались изощреннее и сплоченнее, чем волынские помещики, производители и владельцы зерна.

То, что Шульгин хотел создать, давно было создано без дворян и отлично работало как экономический механизм. Подобное соперничество в разных формах, но по существу одно и то же, было повсеместным в России.

Каково же было реальное положение волынского помещика Шульгина?

Надо было признать политическое (и интеллектуальное?) доминирование поляков и экономическое — евреев.

Почему же не признать, если это правда?

Признали. А что дальше?

Но оставалось еще местное самоуправление — земство. Шульгин был назначен земским гласным, имел возможность организационно влиять на своих соседей-помещиков и участвовать в распределении земского бюджета. То есть занимался политикой на местном уровне.

Именно назначен, а не избран.

Во всех губерниях Юго-Западного края среди помещиков-землевладельцев преобладали поляки, в то время как общая доля поляков в населении составляла от 1 до 3,4 процента. Как тут не быть национальной проблеме?

Именно на окраине империи, где острота проблемы являлась наивысшей, земский деятель дворянин Василий Шульгин силой обстоятельств должен был стоять на страже интересов российской короны — без мощной центральной власти его положение было бы крайне неустойчивым.