Три женщины одного мужчины - Булатова Татьяна. Страница 34

– Нет, – на губах Любовь Ивановны появилось нечто, напоминающее улыбку.

– То есть вы категорически отказываетесь идти со мной в цирк? – полушутя-полусерьезно переспросил Рева, но ответа не получил. – Понятно. Как-то странно у вас тут пахнет, – понюхал он воздух. – То ли дешевыми духами, то ли хозяйственным мылом. Не пойму.

– Всего доброго, – пожелала ему Любочка и опустила голову: хамить в ответ она не умела, зато научилась придавать лицу такое выражение, увидев которое противник обращался в бегство, боясь быть замороженным заживо.

– Мурена, – прошипел себе под нос Лев Викентьевич и строевым шагом отправился к себе в лабораторию выполнять поставленную директором задачу. Но Левчик не был бы самим собой, если бы за время короткого пути вновь не сумел почувствовать прелесть жизни, отпустить парочку комплиментов и признаться в любви двум аспиранткам, с восхищением взиравшим на респектабельного ловеласа.

– Ну, как прошло совещание? Успешно? – полюбопытствовал Вильский, оторвавшись от изучения какой-то схемы.

– Нет, – честно признался Левчик. – Арктическая женщина. – Он уже не обижался на Любу. – Дрейфующая льдина.

– А как же цирк? – подмигнул ему Женька.

– Я клоун, – прошептал другу Рева, – а не полярник. Кстати, хочешь поехать в Вильнюс?

– Зачем?

Лев Викентьевич поднес к глазам бумагу и процитировал:

– «Для осуществления наладки Аппарата – ЛЛ 9/3». Ты как? Желтая отпустит?

– Надо подумать. – Вильский не любил принимать скоропалительные решения.

На семейном совете решили, что поездка в Литву как нельзя кстати. Во-первых, это почти заграница. (Супруги Вильские неоднократно бывали в Вильнюсе по служебным делам и всякий раз отмечали европейский лоск этого города.) Во-вторых, напомнила Евгению Николаевичу супруга, неплохо было бы приодеть Веру и Нику. А в Вильнюсе это сделать гораздо проще, чем в той же самой пресловутой Москве, не говоря уж о Верейске, который в 1988 году захлестнула волна тотального дефицита и даже были введены талоны на целый ряд продуктов: мясо, масло, гречка и т. д.

– А еще, – ночью шептала мужу озабоченная Желтая, – тебе нужно немного отвлечься, переключиться, иначе ты так и не напишешь свою несчастную диссертацию. Поезжай, Женька! – уговаривала она Вильского. – Неизвестно, когда еще раз предложат.

– Предложат, – не очень уверенно говорил Евгений Николаевич и мысленно соглашался с доводами жены.

– Ну? – спросил его на следующий день Лев Викентьевич и сразу предупредил: – Решай скорее, а то у меня тут интересный вариант наклевывается.

– А я-то тут при чем?

– Если ты не поедешь, поеду я.

– Ну и поезжай, – легко уступил другу Вильский, в сущности, ему было все равно.

Зато жена Льва Викентьевича словно почувствовала подвох и категорически воспротивилась поездке супруга: «Нечего тебе там делать! Прибор Женька разрабатывал. Его патент. Вот пусть он и едет». «Пусть», – легко согласился Левчик, потому что рядом с Ниной всегда превращался в «хорошего, послушного мальчика» и с энтузиазмом начинал спасать собственную семью от себя же самого.

Перед Евгением Николаевичем такой задачи не стояло, поэтому в Литву он поехал со спокойной совестью. Ну, или почти со спокойной, потому что накануне отъезда произошло нечто, что впоследствии привело к необратимым последствиям, разрушившим жизнь семьи Вильских.

– Кто бы мог подумать?! – делал страшные глаза Лева Рева. – Рыжий вышел из состава семьи так же, как и Литва из состава СССР. Навечно!

– Нашел над чем ржать! – упрекал его расстроенный Вовчик, глубоко переживавший оптимистическую трагедию своего друга.

– Чего ты так расстраиваешься, – успокаивал его Лев Викентьевич. – Литва же не пострадала. Пострадал только Советский Союз.

– Вот именно, – поддакивал Вовчик. – Семья.

– У всех семья, – философски изрек Лева и был прав.

Именно ситуация в семье способствовала тому, что Любовь Ивановна Краско бежала на работу как спринтер к финишу. И не потому, что так любила свое дело или рвалась к общению с людьми. А потому, что здесь, в директорской приемной, ощущала себя в относительной безопасности.

Дома было иначе. Там ее ждала взрослая Юлька, всегда готовая попрекнуть мать за «бесславно прожитые годы».

– Вся жизнь – в общаге! – кричала она на мать. – Вы что с отцом – идиоты?

– Не кричи, – тихо просила ее Люба, чтобы не слышали соседи. Почему-то было стыдно, хотя криками в заводском общежитии никого нельзя было удивить.

– Тебе лишь бы не кричи, – снова кричала Юлька, а Люба замечала, что у дочери дергается глаз и от нее часто пахнет табаком и даже спиртным, но она боялась спросить собственного ребенка, что происходит, потому что боялась услышать: «Не лезь не в свое дело!»

– Пожалуйста, – еще тише молила дочь Люба, – все же слышно.

– Да какое кому дело! – бесновалась Юлька и плакала злыми слезами: она стыдилась своих родителей. Мать – секретарша, отец – наладчик. То же мне профессии! Кому сказать!

– Не вижу в этом ничего дурного, – пыталась погладить дочь по плечу Люба, но Юлька выворачивалась и выплевывала в лицо матери:

– Да ты ни в чем дурного не видишь. Отец спивается, а тебе хоть бы хны. Ты вспомни, когда ты с ним в последний раз разговаривала?

– Вчера, – то ли оправдывалась, то ли напоминала Люба.

– Нормальные родители друг с другом разговаривают не один раз в день.

– Юля, – просила мать и прижимала руки к груди, – ну что ты от меня хочешь? Что я могу сделать?

– Уйди с работы.

– Зачем?

– Ты что? Не понимаешь? Он из-за тебя пьет!

– Хорошо, я уйду с работы. Что будет дальше?

Юлька молчала.

Объяснять ей, девятнадцатилетней девице, что ее женская жизнь с тем, кого та считает своим отцом, закончена, Любе было невыносимо. Она просто ждала момента, когда Юлька уйдет из дома. Выйдет замуж, наконец, или просто уйдет и будет жить где-то рядом. Неважно с кем, лишь бы отдельно. Но Юлька не торопилась и изо дня в день изводила мать, обвиняя ту во всех смертных грехах. Наконец Люба не выдержала и показала дочери багрово-синие кровоподтеки, с завидной периодичностью появляющиеся то в одном, то в другом месте.

– Это что? – побледнела Юлька.

– А ты не видишь? – Люба не стала ничего объяснять, боясь, что не выдержит, начнет жаловаться и, не дай бог, наговорит чего лишнего. «Зачем? – думала она. – Девятнадцать лет моя дочь думает, что она его дочь. Мы все в это верим, кто-то больше, кто-то меньше». Люба попыталась отыскать в своем сердце благодарность, которая поддерживала ее первые десять лет жизни с Краско, но не нашла. «Видимо, уже расплатилась», – догадалась она и посмотрела на дочь. – Спроси меня, как я с этим живу?

– Как? – выдохнула Юлька.

– Молча, – криво усмехнулась Люба и хотела было притянуть дочь к себе, но не решилась и отвернулась к окну.

Через неделю после материнского признания Юлька ушла из дома. И Люба не стала ее останавливать, потому что прекрасно помнила, как сама много лет назад бежала от родительского порога, чтобы начать новую счастливую жизнь.

Любе стало легче: впервые за много лет она проснулась на Юлькиной раскладушке с ощущением, что должно что-то произойти, и не обязательно плохое. Впервые за много лет на ее теле не появилось ни одного нового синяка, потому что впервые мертвецки пьяный Иван Иванович Краско спал отдельно, на своем законном месте – в супружеской кровати, и ему снилось, что жизнь прекрасна.

Об этом же думала и жена Вильского, когда целовала мужа перед тем, как повернуть к заводской проходной.

– До вечера, Желтая, – улыбнулся ей Евгений Николаевич и достал из кармана пачку сигарет.

– Ты очень много куришь, – укоризненно покачала головой супруга. – Лучше грызи семечки.

– Как ты себе это представляешь?! – усмехнулся Вильский и с наслаждением закурил.

– Ты тяжело дышишь, Женька, – погрустнела жена и взяла его за руку, словно не хотела отпускать.