Идеальный вариант (сборник) - Райт Лариса. Страница 20

– Он же скучать будет.

– Так каждые выходные с нами. И потом это на первое время. Да и он тебя любит. Мам, ты нам нужна.

Сердце радостно застучало: «Нужна. Нужна. Нужна».

– Но у меня же работа. Как же за ребенком смотреть стану?

– Да увольняйся ты, давно пора. Потом квартиры продадим, съедемся и заживем вместе.

Нина помолчала, боясь спугнуть льющуюся на нее водопадом радость, потом сказала:

– Знаешь, а я собаку завела.

– Собаку? Давно?

– Час назад.

– О! А какую?

– Не знаю. Какую-то.

– А как назвала?

– Пока никак.

– Так назови. – Ларочка пробормотала еще какие-то слова прощания и повесила трубку.

Нина распахнула окно, и в квартиру ворвался свежий, морозный воздух. Солнце окончательно завладело небом: от непогоды не осталось и следа.

– Спасибо, папочка! – выдохнула она в окно и почувствовала, как в ногу снова тычется холодный собачий нос. Нина обернулась. Собака вопросительно смотрела на нее, будто ждала ответа на несметное количество вопросов: «И что дальше? Как будем жить? Что станешь со мной делать? И вообще, ты придумала, как меня назвать?» У Нины был готов ответ на каждый. Она потрепала собаку за шею, погладила мокрую, блестящую шерсть и сказала громко и звонко:

– Прорвемся, Малыш!

Беруши

Конечно, мысль об отъезде не была самой первой у Ирочки Натансон, но второй или, в самом крайнем случае, третьей точно. И ничего удивительного. Разговорами о лучшей доле и чудесной стране в семье бредили все. Папа подкидывал крошку к потолку и тихонько (так, чтобы не услышали соседи по коммуналке) обещал, что скоро она станет летать в отдельных хоромах. Естественно, в кибуцах тоже не во дворцы расселяют, но все-таки не по тридцать человек в одни апартаменты. А уж после кибуца проблема с жилплощадью и вовсе должна решиться. Причем есть надежда, что решится так замечательно, что папа с мамой и Ирочкой поедут в одну квартиру, а бабулечка – в другую. Само собой, в одном городе и даже, наверное, в одном районе, но, что касается одной улицы, это как раз необязательно. В хорошую погоду можно и прогуляться. Движение полезно всем, особенно пожилым людям. Так что регулярная ходьба бабушке не повредит. Ну а в плохую погоду, если, конечно, таковая случается на земле обетованной, можно и дома посидеть. Никто от этого не пострадает.

Папина теща (Ирочкина бабулечка) страдала регулярно и сразу от всего на свете. От солнца на небе: «Невыносимая жара!» От отсутствия солнца: «Унылая пора очи угнетает, а не очаровывает. Классики – обычные люди и могут ошибаться». От Ирочкиной беготни: «Не ребенок, а пропеллер какой-то. Голова раскалывается!» От ее же молчания: «Где это видано, чтобы дети в два года молчали, как рыбы? Нужен нормальный врач, а не эта ваша Фридман!» И, само собой, от крайне неудачного замужества дочери: «Думала, Ленуська если не меня, то хотя бы себя из коммуналки вытащит. Но нет. Еще и нам на голову привела. Да кого? Научного сотрудника! Что он там будет делать? По-научному драить унитазы? Многие так и делают? Я вас умоляю! То многие, а то этот».

В доме случались скандалы. Ирочкина мама участия в них не принимала. Удрученно отсиживалась в стороне и, втянув голову в плечи, старалась отвлечь внимание дочери от сцепившихся в очередной ссоре папы и бабулечки. Но девочка глаз от родственников не отводила и с каким-то очень разумным молчанием ждала, когда папа завершит перепалку коронной фразой:

– Вот получим разрешение, и тогда…

– А что тогда? – ехидно отвечала бабушка. – Кто был ничем, тот станет всем?

– Станет. – На тоненькой папиной шее ходили желваки, брови сползались на переносице, мягкие, интеллигентные руки сжимались в кулаки.

– Не смеши!

– Еще увидите!

– Сомневаюсь.

– А я вам говорю…

– Говорить все умеют!

– Вот получим разрешение, – снова заводил папа, и бабушка вполне миролюбиво соглашалась: – Скорей бы.

– Скорей бы, – вздыхала мама в маленькое Ирочкино ушко, и та отвечала медленным, но уверенным кивком.

– Скажи «да»! – тут же начинала требовать та, но дочь упрямо отворачивалась и принималась вертеть какую-нибудь игрушку, демонстрируя абсолютное отсутствие интереса к дальнейшему разговору. Сказать нечего было. Она была со всем согласна: с полетами к потолку, бабушкиным страданием, тихими скандалами (ругались шепотом, по-другому не умели) и мамиными вздохами. Ирочке было хорошо и спокойно. Знала, что получат разрешение, и тогда… Что конкретно «тогда», конечно, не знала, но догадывалась, что определенно что-то прекрасное.

– Никаких дождей! – обещал папа, избавляясь от насквозь промокшей одежды, стоя на коврике у двери в комнату. Дальше проходить не разрешалось. «Не хватало еще в доме сырости и грязи!» Ирочка улыбалась. Она тоже не любила дождь – он заливал песочницу, и приходилось два дня кататься на скрипучих качелях или ездить с железной, но почему-то совсем не скользкой горки. А девочке нравилось делать куличи.

– Никаких очередей! – Бабушка валилась на табуретку, вытаскивая из ридикюля (счастье, что Ирочку не просили выговорить это слово) веер, и принималась энергично обмахиваться, придыхая в такт этим взмахам: «Карпа… живого… завезли. Фаршировку… затеяла… блаженная. Два часа… проваландалась… кончился. Что ужинать… станем? Не знаю».

– Не думал, Раиса Яковлевна, – откликался папа, – что вам свойствен интерес к хокку.

– А вы, молодой человек, – в тон отвечала бабушка, откладывая веер, – многого обо мне еще не знаете.

– Боюсь предположить, что бы это могло быть.

– Не умничай! Лучше сходи в магазин, купи колбасы, хотя бы ливерной, или селедки для форшмака. Мои конечности уже не ходят.

Папа не спорил, послушно отправлялся в универсам. Ирочка, если бы не была такой маленькой, тоже побежала бы. Уж очень внушительно бабулечка махала веером и делала театральные акценты на словах «форшмак» и «конечности», произнося последнее через «э».

– Никаких соседей, – мечтательно тянула мама, а дочь расстраивалась.

Соседи ей нравились. И шумные, веселые Фащуки: дядя Толя и тетя Тома и их дети: Мишка и Машка. Машка давала ей покачать куклу, а Мишка останавливал перед ней самокат, на котором гонял по коридору к неудовольствию (и молчаливому, и не слишком) остальных. Ирочка мотала головой. На самокате рановато – маленькая еще. Но доброта мальчика нравилась, а еще больше щедрость его мамы, кладущей ей в кармашек шоколадную (верный бабушкин обморок!) конфету. На губах у малышки цвела улыбка, а на щеках (О боже! Отчего на сей раз?) – диатез.

Нравилась и пожилая, немного чудаковатая Наталья Павловна, занимавшая самую маленькую комнату в квартире, в которой, кроме нее, умудрился поместиться рояль. Не пианино, а именно рояль, на котором она ела и под которым спала на узенькой раскладушке. Наталья Павловна была, как пренебрежительно говорила бабушка, «музыкантшей». Бабулечка музыку любила, а точнее, уважала, и не что-нибудь легонькое, типа «Малиновки заслыша голосок», что ставили Фащуки, а серьезные произведения Рахманинова и Шостаковича. Вот они, с ее точки зрения, были музыкантами, а те, кто дома бренчит да в музыкальных школах, – это так – «несостоявшиеся».

– Без таких несостоявшихся не случилось бы ни Рахманинова, ни Шостаковича, – замечал папа. Но бабулечка его игнорировала. Ничто не могло поколебать ее убежденности и уверенности, что преподавателю музыкальной школы уместнее играть на фортепиано, а не спать под роялем.

А внучке валяться под роялем нравилось. Она сворачивалась клубочком на раскладушке и слушала, как Наталья Павловна «разговаривает», по ее же словам, с инструментом.

– Даром что немая, – сокрушалась бабушка, – так еще и глухая девчонка станет.

– Она не немая! – тут же шепотом взвивался папа.

Малышка этих споров не слышала, гостила на раскладушке и не мечтала играть так же красиво. Ее, скорее, пугала подобная перспектива. У Натальи Павловны были страшные, крючковатые пальцы – обычный артрит, уже не позволяющий правильно держать мелодию и соблюдать темп. Но ребенку представлялось, что у всех пианистов должны быть именно такие руки, поэтому разговоры о том, что когда-нибудь и она отправится в музыкальную школу («Ребенок в правильной еврейской семье просто обязан играть на скрипке!»), внушали ужас. От скрипки не только пальцы, но и шея окриветь может. Слушать музыку гораздо интереснее, чем исполнять. Рахманинов с Шостаковичем впечатляли, но соседка с ее замедленным, убаюкивающим ритмом даже в маршах нравилась больше. Ирочке казалось, что она качается на раскладушке, как на волнах, а неторопливая мелодия уносит ее в ту чудесную страну, о которой с таким упоением мечтают родители и бабулечка. Девочка мало что понимала тогда, но была уверена, что в далеком, прекрасном мире не может быть менее уютно и спокойно, чем на продавленной раскладушке.