Счастливо оставаться! (сборник) - Булатова Татьяна. Страница 47

Разгневанная бабушка бросала трубку и тут же набирала сына.

– Это невозможно, – лицемерно выдавливала она из себя слезы. – Никакого уважения пожилому человеку, словно я и не бабушка вовсе, а так – посторонний человек… Сы-но-ок, – молила она в трубку, – ничего ей не говори. Бог ей судья. Бог, он все видит, – ласково грозила она наследнику.

Гена искренне огорчался и шел восстанавливать справедливость. Восстанавливалась она двумя способами: либо до полного алкогольного беспамятства, либо до изнеможения в спальне после громкого скандала. И тот, и другой способ действовал безотказно. Во всяком случае, на Гену.

Жизнь в семействе Вольчик обрела стойкую цикличность. Фаза семейного покоя сменялась фазой подготовки к бракоразводному процессу.

– Да пошла ты на хрен! – орал Гена, одним махом отметая все Викины доводы, почерпнутые из раздела «Советы психолога» в журналах для женского чтения.

– Да пошла ты на хрен, – повторялся Вольчик в итоговой части бесед с матерью и сопровождал это словами возлюбленной: «И вообще прекрати лезть в нашу жизнь!»

Обе женщины были периодически счастливы и тогда с готовностью прощали друг друга до тех пор, пока сам Гена не поставил вопрос ребром:

«Больше не могу, – признался он сам себе. – Либо сопьюсь, либо убью, на хрен, обеих».

«А как же Дашка?» – взывала совесть.

Сказать: «Ну и хрен с ней, с Дашкой», язык не поворачивался. «Что же я, Иван Грозный? – пугался Гена и шел к дочери со слезами на глазах: – Да ты, моя ласточка! Да ты, моя козочка! Да ты, моя мандаринка!»

Дашка смотрела на отца круглыми глазами из-под густой челки и морщила носик от стойкого амбре.

– Плохо пахнет от папки? – сюсюкая, интересовался Вольчик.

На что Дашка отвечала:

– К-а-ака…

– От это правильно, – соглашался Гена. – Еще какая ка-ака!

Дашка опускала голову.

– Обними папу, – требовал Вольчик.

– Неть, – качала головой девочка.

– Ну поцелуй…

– Неть, – упиралась Дашка.

– А че так? – злобно интересовался Гена. – Мама сказала?

– Неть.

– А вот мы узнаем «неть» или «дать», – с нескрываемой агрессией обещал Вольчик и спускался вниз на кухню к поникшей Вике.

– Не смей в таком виде подходить к Дашке, – выдвигала она очередной ультиматум.

– Ща-а-ас, – широко улыбаясь, обещал Вольчик.

Так звучала увертюра к фазисному скандалу, от звуков которого Дашка закрывала уши и залезала под кровать.

С удивительным постоянством это продолжалось до тех пор, пока в одно из вечерних представлений Гена не попытался достать дочь из-под кровати. Дашка по-звериному визжала и упиралась ногами, отчего отец пришел в необыкновенное возбуждение и со всей силы дернул сопротивлявшуюся девочку за руку, после чего та истошно заорала.

– Прекрати! – колотила его по спине обезумевшая от страха Вика. – Прекрати!

Вольчик все-таки извлек дочь из-под кровати. Встряхнул как следует маленькую негодницу и поставил перед собой, белую, как мел. Правая рука безжизненно висела вдоль тела, а детское плечико как-то странно деформировалось.

Вика, не понаслышке знакомая с различными травмами, застыла от ужаса и зажала ладонью рот с такой силой, что побелели пальцы. «Только бы не закричать!» Гена, довольный достигнутым результатом («Вот она, полюбуйся! Пусть поглядит на свою мать, истеричку»), победоносно посмотрел на жену и, увидев такую «странную» реакцию, мгновенно заразился пульсирующим на ее лице ужасом. Почти протрезвев, он бросился к дочери, схватил ее за плечики, от прикосновения к которым та снова истошно закричала, и начал ее трясти:

– Дашенька! Дашулечка! Козочка моя! Ласточка… Что папа сделал не так?! Что папа сделал своей девочке?

Девочка как воды в рот набрала и, не отрываясь, смотрела на мать. Вика ощупала плечо и прошипела причитающему супругу:

– Вызывай «Скорую»… У нее шок.

В больнице оба врали, уклончиво отвечая на вопросы травматолога, растерянно покачивающего головой. Спустя несколько дней в череде обследований выяснилось, что у Дашки резкое снижение слуха, некоторое отставание в развитии и повышенная возбудимость.

Все, что было далее, вспоминать Вика не любила. Гена – тем более. К этому эпизоду в семействе Вольчик предпочитали не возвращаться, наложили табу, минимизировали его до огромной точки, откуда брала начало новая жизнь.

Центром ее стала близлежащая деревянная церковь Всех Святых, выкрашенная голубой краской. Там внутри каждый из супружеской четы Вольчик обрел то, что искал.

Гена, например, строгого отца в лице батюшки Николая. Это перед ним в те страшные дни Вольчик исступленно падал на колени и просил наказания, не давая шагу шагнуть.

– Пить брошу, – обещал он. – Только помоги!

– Не того просишь, – сурово останавливал поток причитаний отец Николай. – Не в моей власти… Вот Его проси, Отца Нашего, – разворачивал он Гену лицом к иконе, помогая подняться на ноги.

Вольчик с остервенением вновь бухался на колени и бился лбом о церковный пол.

– Какой неистовый, – одобрительно перешептывались толпящиеся рядом старушки.

И правда, Гена неистовствовал. В вере он был лют, не знал сомнений и был столь категоричен, что даже отец Николай за эту безмерность своего духовного дитятю осуждал и не раз накладывал на него епитимью.

Дом краснодарского бизнесмена быстро наполнялся иконами. Они были всюду – в спальне, в детской, в кухне, в гараже, даже на рынке, на каждом стеллаже с очками.

– С Божьей помощью, – начинал свой торговый день Вольчик и деньги от первой продажи складывал в отдельный ящичек, предназначенный для накопления средств на пожертвования храму. Не имеющий возможности одновременно пребывать во всех торговых точках, он требовал от своих продавцов неукоснительного исполнения заведенного порядка и в случае выявления нарушений легко впадал в гнев и не менее легко увольнял правонарушителей. Новый персонал Гена нанимал исключительно из числа прихожан полюбившейся ему церкви.

Больше всего Вольчику нравились исповеди и посты. На исповеди Гена был тих и смирен, в посту строг и требователен, зато после поста!.. Вольчик нуждался в новой исповеди. Оно и понятно – «святой праздник».

Вика мужа во всем поддерживала, но неистовостью не отличалась и чистосердечно признавалась в собственной непоследовательности. Грехи ее, бытовые по своей сути, старательно записывала в книжечку и, готовясь к исповеди, тщательно их анализировала.

«Я злая, – признавалась Вика самой себе. – Осуждаю свекровь, ругаю Дашку, непочтительна к родителям, строга к Стасу, а ведь он Генин сын… Но больше всего, – задумывалась на минуту, – конечно, ссорюсь с мужем… Я порочная, – продолжала Вика размышлять на заданную тему. – Я думаю о сексе. Много. Даже в пост. Я… я хочу танцевать как раньше. Носить короткие юбки. И… мне не нравится быть монашкой… Господи, – продолжала она свой внутренний монолог. – Дай мне терпения. Много терпения!»

Свою просьбу Виктория озвучила духовнику – пожилому священнику, грустно озирающему столпившуюся перед исповедью паству – готовились к причастию.

– Терпения, значит, у Бога просишь?

Вика с готовностью, зажав губы, дабы не разрыдаться, закивала головой.

– Вот он тебе терпения и дает. Любви проси!

– Любви-и-и-и? – изумилась Вика.

Батюшка накрыл ее епитрахилью, произнес разрешительную молитву и легко подтолкнул ошарашенную прихожанку.

Тогда, задолго до принятия причастия, еще во время службы, Вика почувствовала за спиной легкое покалывание и сморщилась, чтобы не почесаться. Это распускались ее крылышки, снова трепетные и расписные, как у бабочки. И ей снова хотелось летать – парить под самым куполом церкви, оттуда с высоты озирая неистового в своей вере мужа, худенькую Дашку с огромной густой челкой из-под белой косынки, задумчиво отколупливающую воск с позолоченных подсвечников и напевающую себе под нос «Отче наш, Иже еси на Небесех…», Стаса, с тоской посматривающего на часы, брезгливо озирающуюся свекровь, так и норовящую встать поближе к сыну.