Кулисы, или Посторонним вход разрешен! - Киселев Геннадий Анатольевич. Страница 14

Но и этого мало. Работа в театре — это не только часы, проведенные на репетициях, на спектаклях. Нужно уметь сохранить постоянную творческую форму, к полученным знаниям, навыкам нужно постоянно прибавлять новые. Актер должен быть современен и интересен каждый день, ведь каждый вечер, выходя на сцену, актер-творец по сути дела играет новый спектакль. Сколько лет я работаю в театре? Много… И все эти годы в городах, поселках, на полевых станах, в армейских частях, каждый раз выходя на сцену, старался оставлять людям лучшую часть своей души, а они мне взамен дарили тепло своих сердец. Вот это вот, а не аплодисменты, цветы, поклонники, известность осталось в памяти на всю жизнь, — Буров махнул рукой и тяжело замолчал.

Шурка посмотрел на меня и выразительно кивнул головой, мол, прощаемся и айда.

Но я, к его неудовольствию, сделал вид, что не понял этого жеста и несмело поднял руку Буров посмотрел на меня откуда-то издалека, но все же поощрительно кивнул головой.

— Бабушка говорила, что у вас работа такая, все время играть, но ведь игра — это все-таки удовольствие?

— Твоя бабушка — добрейший человек. Она очень любит театр и тех, кто ему служит. В старину говаривали: «Служу на театре». Слышишь, служу. Тебе бабушка сказала лишь то, что тебе положено знать. Что касается удовольствий, — грустно улыбнулся Буров, — кого же минет чаша сия в молодые годы? Но когда вы научитесь приносить их в жертву строжайшей дисциплине, тогда вы действительно поймете, что искусство требует жертв.

Буров отпустил нас, и мы помчались в школу Непостижимым образом 5 «А» знал уже все. Мы вошли в класс, и я почувствовал, как это, что там ни говори, приятно, когда на тебя смотрят во все глаза.

Но, по правде говоря, над тем, что говорил нам Александр Христофорович, я долго не задумывался. Первые дни после получения роли Вани Солнцева в спектакле «Сын полка» я ходил как во сне. Правда, у меня хватало ума учиться и не получать двоек — это было главным условием, поставленным мамой. Зато все остальное время по сто раз на дню я представлял себе день премьеры спектакля: аплодисменты, восторженно-завистливые взгляды 5 «А» из первого ряда, мое неторопливое шествие по фойе с огромным букетом в руках после спектакля и, конечно, автографы, которые я небрежно оставляю на робко протянутых программках. Впереди была райская, безоблачная жизнь.

Пока мы с Шуркой читали роли пастушка, Буров изредка кивал нам головой в знак одобрения, а остальные взрослые артисты умильно улыбались, глядя на нас. Но когда мы вышли впервые на сцену, точнее, когда на сцену вышел Шурка, — первый удар достался ему.

Как он репетировал сцену встречи с капитаном Енакиевым, мне лично понравилось. Шурка лихо тараторил текст, размахивал руками и почему-то страшно таращил глаза.

Позже он объяснил, что таким образом хотел изобразить «лукавую искорку», мелькавшую во взгляде Вани. Буров потом очень долго смеялся по этому поводу, но это было позже, а тогда…

Буров посмотрел на Шурку таким сердитым взглядом, что у меня мурашки по спине побежали. Очевидно, так неуютно себя почувствовали все, потому что вокруг стало необычайно тихо. Только до Шурки пока еще ничего не дошло, и он себе выдавал текст на всю катушку. Но вот и он, почуяв неладное, остановился.

— Мда! — среди звенящей тишины обычно бархатный баритон Александра Христофоровича прозвучал громовым раскатом. — Игрунчик вы, Александр Александрович, — он произнес это «вы» так уничтожающе, что у Шурки от такого неожиданного обращения подозрительно заблестели глаза.

— Ты кого мне изображаешь? Пионера, останавливающего поезд? А мне нужен деревенский мальчишка, родители которого убиты фашистами, мальчишка, уже хлебнувший фашистского плена.

Три года кромешного ада и три дня райской жизни среди своих. Он только-только сердцем отходить начал, а его в тыл. В тыл, а не домой с уроков за папой и мамой. Есть разница?

Я сидел ни жив ни мертв, а память услужливо напоминала, что Буров уже не раз и не два говорил все это, подробно разбирал с нами пьесу, объяснял, что мы должны лепить образ искалеченного, но не сломленного войной одного с нами возраста мальчишки.

Я сидел и, совсем как на уроке, молил про себя Бурова, чтобы он меня не вызывал. Но Шурка уже спускался в зал, а я шел между рядами кресел и думал: сбежать сейчас у меня не получится, но если я выберусь живым, в театр меня больше калачом не заманить. Раз уж у Шурки не получилось, что про меня говорить.

Я поднялся на сцену, робко посмотрел на Александра Христофоровича и уже приготовился затарабанить текст, как увидел его глаза, вернее глаза капитана Енакиева. И столько в них было любви, тепла, участия к Ване-пастушку, столько горечи и боли за искалеченную Ванину жизнь, что я просто оторопел. Сколько же чувств сразу может выразить всего один взгляд! И так мне стало хорошо под этим взглядом, так мне захотелось не расставаться с Енакиевым, что я просто понял, как должен вести себя Ваня сейчас, чтобы его не отрывали от самых дорогих и близких ему людей.

Александр Христофорович заметил мое потрясение и негромко сказал:

— Попробуй…

— Брось ты переживать, — утешал я Шурку, когда мы возвращались домой, — тебе просто не повезло. Первопроходцам всегда достается больше всех. И еще я сегодня одну штуку понял. Александр Христофорович твой папа, ты к нему привык и совсем не обращаешь внимания, как он смотрит, как говорит. Поэтому, как Енакиев, он тебе еще не показался.

— Как пастушок заговорил, — поддел меня Шурка, — только дело, я думаю, не в этом. Я тебе сейчас случай расскажу. Работала в театре актерская пара. Так, когда они Ромео и Джульетту играли, никто не верил, что это муж и жена. И подходили к ним после спектакля с цветами по отдельности. К нему — поклонницы, к ней — поклонники. Это что такое, по-твоему? — Шурка вздохнул и неожиданно закончил: — Бездельничал я все это время. А ты над ролью трудился, а отец у меня бездельников ох как не любит. Вот ты ему сегодня и показался.

— Ну, если ты словами Вани заговорил, значит, трудился не меньше меня, — серьезно сказал я, но довольной улыбки сдержать не мог. Приятно слушать похвалу самому себе, пусть даже не очень заслуженную.

Перед самой премьерой случилась беда: Шурку положили в больницу с двухсторонним воспалением легких. Перед генеральной репетицией Буров подошел ко мне и, неожиданно погладив по голове, сказал:

— Нельзя так, Серёженька. Ты вчера так участливо, так заботливо провел все свои сцены со мной, что мне плакать хотелось, тогда как по своему характеру Енакиев вовсе не нытик, а боевой офицер.

— Я просто подумал — вы устали, ну и там…

— Не надо меня жалеть, — перебил Буров, — зрителя наши с тобой личные переживания абсолютно не интересуют. Ему, в конечном счете, наплевать на наши болячки. Он купил билет и хочет видеть то, что указано в программе. Запомни это. В этом смысле наша профессия — штука очень жестокая.

После репетиции он одобрительно взъерошил мой затылок.

— Другое дело. Пусть сердце кровью обливается, а ты весели публику, коль взялся. Сейчас отдохни хорошенько. Завтра премьера.

А назавтра мы получили телеграмму о смерти бабушки.

— Я знаю, — выслушав меня, глухо сказал в трубку Буров, — Иван Михайлович Щеглов известил. Умерла прямо на вечернем спектакле. Огромной душевной щедрости была твоя бабушка. Театр без нее осиротеет. А о спектакле ты не беспокойся, отменим… Такое горе.

— Как ты долго ходил звонить, — встретила меня мама с упреком у порога. — О чем ты думаешь? — прижала она платок к губам. — Такое горе, голова кругом, через час поезд, а ты, судя по твоему взгляду, где-то витаешь. Интересно, где?

То, о чем я думал, о чем собирался сказать маме, могло показаться диким и нелепым. Но думать так заставляли меня те, кто сегодня вечером должны были прийти на премьеру спектакля. Ведь среди них должно быть очень много фронтовиков. Сегодня их праздник. Что, если бы они покидали передовую, узнав о смерти своих родных и близких? Как же я могу покинуть свою передовую? Из-за меня одного не состоится спектакль, который мы готовили целых два месяца…