Лицеисты - Московкин Виктор Флегонтович. Страница 12

— Будь доглядчиком, едва ли рассказал бы об этом, — заметил Василий.

— И все-таки полагаться на совесть не следует, — вмешался Мироныч. — Есть сомнение — проверьте.

— Как ты его проверишь? Лучше вообще не откровенничать с ним.

Марфуша поставила на стол чайник, стала расставлять чашки. Все молча наблюдали за ней.

— Может, мне Андрея проверить? — сказала как можно равнодушнее. — Попробую, если скажете.

— Обведет он тебя вокруг пальца и вся твоя проверка кончится, — недовольно произнес Федор. — Иди лучше взгляни, стоит ли городовой у подъезда.

Марфуша вспыхнула от обиды. Ах вот как! Ну она еще докажет, что не глупее некоторых.

Вышла, в сердцах хлопнув дверью. Мироныч конфузливо выговорил Федору:

— Рассердилась. Зачем ты так?

— Ничего. Отойдет. — Федор поднял взгляд на часы с кривым маятником. — Скоро на доработку отправится вторая смена, — объяснил Миронычу. — К этому времени стемняет. Вместе выйдем. Проведем тебя к плотине, а там придется через луг пешком.

Марфуша вошла и сказала, что Бабкин все еще караулит около корпуса.

— Больно уж тужурка приметная, пуговицы блестят, — сказал Василий. — Придется надеть передник.

Он сходил к себе за передником, накинул на Мироныча. Федор дал свой картуз, который оказался великоватым, что было даже к лучшему: козырек почти сел на нос, Мироныч сразу изменился.

— Что же вы чаю не попили? — растерянно спросила Марфуша, видя, что они собираются уходить.

— Как-нибудь в другой раз. — Мироныч крепко пожал ей руку. — Спасибо за все. Не случись вы на пути, не знаю, чтобы я делал.

Марфуша торжествующе посмотрела на Федора: вот как воспитанные люди за добро благодарить умеют — учись! Сама сказала:

— Эко дело — в каморке посидел. Не жалко.

Василий Дерин шел впереди, Мироныч сзади его, сбоку Федор, чтобы в случае чего отвлечь Бабкина.

Городовой скользнул по ним равнодушным взглядом — видно, осточертело стоять истуканом, — ничего не сказал. А когда прошли, вдруг окликнул Федора:

— Подожди-ка, Крутов.

Федор вернулся. Спросил недружелюбно:

— Зачем звал, служивый?

— Дай-ка закурить. — Бабкин словно не заметил недовольства в голосе мастерового. Неторопливо свертывал цигарку, покряхтывал, словно никак не мог откашляться. — Тянет на старое-то жилье?

— С малых лет здесь жил, еще бы не тянуло.

Да, привычка. — Бабкин прикурил, отдал кисет. — А одели-то вы его неловко.

— Ты о чем? — изумился Федор.

— Студента, говорю, одели неловко. Фартук навязали, картуз нахлобучили, а волосы сзади забыли убрать. Не ходят фабричные с такими волосами.

— А-а! — Федор широко улыбнулся. — Ну так ведь торопились, некогда было. Сошло и так.

— Сошло, — лениво сказал Бабкин. — Коптелова не встретили, вот и сошло. В следующий раз гляди.

— Ладно, старина, учтем. Будь здоров.

— Бывай, — сказал Бабкин.

Поступок городового удивил Федора. Пытался понять, почему тот так сделал. Бабкин давно в слободке и знает в лицо почти каждого. Может, чувствует, какие времена наступают и не хочет вызывать злость к себе? Так или иначе, а только случай спас Мироныча от ареста.

Федор нагнал Василия и Мироныча уже у плотины. Слева светилась огнями фабрика. Из открытых улевов плотины доносился шум воды. На небе появились первые звезды.

Стали прощаться. Мироныч сбросил передник. Отдал ухмыляющемуся Федору фуражку.

— Признал тебя городовой, да говорит: «Ладно, вроде парень стоящий, пусть идет».

Мироныч недоверчиво воззрился на него.

— Шутишь?

— Все как есть. По волосам узнал. Хорошо, что все так складно получилось.

— Маевку будем проводить, как бы трудно ни было, — сказал Мироныч. — Пусть все поймут: организация действует. Листовки для вас есть. Присылайте людей за ними. В лицее мы кое-что предпринимаем. Достанем гектограф, тогда опять наладим печатание. Но сейчас, пока полиция поднята на ноги, надо быть очень осторожными.

— Ладно, сам берегись. Нам здесь легче, кругом свои. Даже городовой Бабкин сочувствует. Прощай!

Мироныч скорым шагом пошел еще не просохшей дорогой туда, где вдалеке мигали огоньки городских домов.

Сколько раз на день пройдет по прядилке старший табельщик Егорычев и всегда возле Марфуши замедлит шаги. Как муху на мед тянет его к ней. Оглянется Марфуша — и тем доволен. «Поди-ка вот, — удивляется себе, — чем взяла, понять трудно». И лаской пробовал, и угрожал всяческими неприятностями — ничего не действует. Смеется только: «Я на вас взглянуть робею, не то что больше».

Нынче тоже остановился, и Марфуша оглянулась. Да не просто так, как оглядываются, когда чувствуют взгляд в спину, а с улыбкой. Егорычев от неожиданности моргнул, потряс головой — думал сначала, что показалось. Нет, улыбается, смотрит призывно. От улыбки на щеках ямочки появились — две такие хорошенькие ямочки.

— Утро доброе, Серафим Евстигнеевич, — ласково сказала Марфуша.

— Здравствуй, здравствуй, красавица, — заворковал Егорычев. — Хорошее настроение, вижу.

— Да уж какое хорошее, — кокетливо отмахнулась она. — Мало чего хорошего.

«Не иначе смирилась», — решил Егорычев и предложил блудливо:

— Зайди в конторку через полчасика. Никого не будет.

Ждал отпора, но ничего страшного не случилось. Даже не удивилась, не покраснела. Только сказала:

— Зачем же в конторку? Вы меня гулять пригласите. После смены, чтоб не торопясь погулять.

— Да куда же я тебя приглашу, чудачка, — растерялся Егорычев. — Увидит кто, разговоров не оберешься.

— Боитесь? — И засмеялась звонко. Блеснула лукаво синими глазами. — А вы приходите на бережок, ниже острова. Там кусточки скроют от чужого взгляда.

— Ах ты какая! — восхитился Егорычев. А про себя подумал: «Ну и племя бабье: грешить и то хотят с вывертом. Кусточки… Апрель еще на улице, а она — кусточки».

— Когда же прийти скажешь?

— Часикам к шести, не раньше. Домой еще надо забежать. Да и темняет поздненько теперь.

Ушел Егорычев. Жирные щеки порозовели, поглаживает нафабренные усы, ухмыляется, представляя приятную встречу на берегу Которосли.

Часом позднее проходил по прядилке Крутов. Марфуша незаметно кивнула: все в порядке. Федор, не задерживаясь, прошел по проходу к машине Андрея Фомичева.

Андрей работал в исподнем, блестел лоб от пота. Оторвался на миг, глотнул из чайника, стоявшего на окне, холодной воды. Жарко в прядилке.

— Стараешься, даже взмок. Хозяину набить мошну спешишь?

— Не только ему, — не обидевшись, сказал Фомичев, — и себе хочу приработать. Все-таки дом строю.

— Я пошутил. — Федор оглянулся — нет ли кого, сообщил вдруг радостно, с озорством: — Мужики сейчас трепались: сегодня вроде прибудет кто-то из города. Не иначе опять листовки появятся.

Фомичев насторожился, тоже огляделся вокруг.

— От Марьи Ивановны товарищ?

— Эва, хватил! — воскликнул Федор. — Ты со своим домом от всего отрешился. Тю-тю твоя Марья Ивановна. Арестовали, говорят.

— Что ты! — посочувствовал Фомичев. — Я ведь и в самом деле ничего не знаю… От кого же тогда прибудет человек?

— Кто его знает. Чай, сам по себе. Нынче многие этим занимаются. Напечатает сам и раскидывает сам. Одному-то еще надежнее.

— Чудеса какие-то рассказываешь, — с недоверием проговорил Фомичев. — Как это сам напечатает? Машина для этого нужна.

— За что купил, за то и продаю. Ты думаешь, я верю? Но говорят. Приедет будто на лодке. Из наших кто-то согласился встретить его — в курилке об этом мужики шептались. В кустах, ниже острова встречать будут. А потом на фабрику проведут… Не знаю, как это они мимо сторожа… — Федор беспокойно договорил, торопясь: — Хоть бы в гости зашел когда. Или теперь женился, так молодую на глаза людям боишься показывать — уведут?

— Не говори не дело. — Фомичев обиженно надулся, отвернул лицо. — Выберем времячко, зайдем, посидим. Вот уж отстроюсь, тогда…

— Ладно, будь здоров. На штраф боюсь нарваться. Ты всегда заходи, буду рад. Нам с тобой чураться нечего. Последняя забастовочка сроднила.