Монолог перед трубой - Лудвикссон Вестейдн. Страница 2

Говоря перед трубой, я всегда смотрел на часы, чтобы вовремя остановиться. Начинал говорить сразу же после ухода моториста и никогда не говорил дольше двадцати минут, хотя по опыту знал, что он будет отсутствовать не меньше получаса. Я сразу умолкал, заслышав, как он открывает дверь. Поэтому просто не понимаю, как им стало известно, что я тут разговариваю, само собой, я никогда не кричал, а в цехе меня не слышно, это исключено. Правда, иногда мне снилось, что я говорил дольше обычного и моторист услыхал меня, но так бывало только во сне, я ни разу не говорил дольше двадцати минут. Любой на моем месте рассердился бы, что ему не отвечают и не переводят его на другую работу.

Я знаю, вы совсем неплохие люди, но вам придется ответить за свое упрямство, вы еще пожалеете, что не послушались меня. Вы никогда не заглядывали в инструменталку и, думаю, делали большой крюк, лишь бы не подходить к ее двери и не слышать, как я взывал к вам. Но придет час, и вы убедитесь, я вас в покое не оставлю. Буду орать во все горло, вот увидите, а если и это не поможет, у меня найдется другое средство. Ничего не поделаешь. Выбора нет. Я не могу дольше оставаться здесь, с этим пора кончать, откладывать больше нельзя. Только не думайте, будто я желаю вам зла. Я не собираюсь вам мстить, хоть вы и не пожелали меня выслушать. Не такой я человек. Но я сделаю единственную вещь, которая мне поможет. И я не виноват, если вам от этого не поздоровится. Сами небось догадываетесь, о чем речь. Конечно, догадываетесь. Но я сделаю так, только чтобы спастись.

Человек и сам еще ничего не подозревает, а в голове у него уже шевельнулась мысль.

Я заговорил тише.

Я знаю, если котлы взорвутся, взрыв будет страшный, от завода вряд ли что останется, даже контора может пострадать. Но что делать? Я сотни раз просил перевести меня на другую работу, но вы делали вид, будто меня не существует. Я так устал, что в одну прекрасную ночь на дежурстве просто закрою глаза от усталости и отчаяния, я не могу иначе, хоть мне это и не улыбается. Давление неожиданно подскочит, моторист подумает, что я отлучился по нужде и потому не отвечаю, ведь он знает, что у меня всегда все в порядке. И прежде чем он появится здесь, завод взлетит на воздух. Нет, мне это не улыбается, но что Делать, раз вы отказываетесь меня выслушать.

Я заговорил еще тише.

Не сомневаюсь, произойдет что-то ужасное, больше у меня нет сил терпеть. В один прекрасный день я могу взять и уйти, просто так, с горя – если б вы только знали, как я изменился из-за того, что пробыл тут слишком долго, – пойду себе куда глаза глядят, а вас, предположим, забуду предупредить. Здесь, возле котлов, у человека начисто отшибает память, я уже давно перестал различать дни. А давление, хитрая штука это давление, только зазевайся – мигом подскочит. Котлы двадцать раз успеют взорваться, пока я буду прохлаждаться на свежем воздухе. Вот что, наверно, произойдет. Но этому можно помешать: перестаньте упрямиться, выслушайте меня и подыщите мне другое занятие. Иначе я за себя не ручаюсь.

Я говорил все тише, тише и наконец перешел на шепот, как в самом начале.

По правде сказать, я был о вас лучшего мнения. А выходит, вы просто злодеи. Видели, как я мучаюсь здесь месяц за месяцем, и ничем не помогли мне. Ни разу не выслушали меня, ни разу, вам нужно было одно: чтобы я торчал у котлов, лишь бы никому из вас не пришлось занять мое место. Что, молчите? Но вы меня плохо знаете, я человек скрытный, дядя Йоуи сказал однажды: ты себя еще покажешь. Вам это так не пройдет. Я дошел до точки. И ничего не желаю больше делать. Плевать мне, если завод взорвется. Туда ему и дорога. Я не хочу сказать, что вы непременно погибнете, но это не исключено, больше я ни о чем не буду просить вас, не хотите меня слушать – и не надо. Я еще не решил, предупреждать вас или нет. Все зависит от вас. Вы для меня ничего не сделали, так теперь и на меня не рассчитывайте. Я дошел до точки. Вот сейчас закрою глаза, и утром город проснется от взрыва, самого сильного за последние двадцать лет.

Так, с небольшими вариантами, я твердил каждую смену и вдруг заметил, что в автобусе они пересмеиваются и поглядывают на меня, как на какую-то диковину. Чего я только не передумал, ведь я не знал, что они меня слышали. Такое мне и в голову не приходило. Но когда они разок-другой намекнули со смехом, что ждут не дождутся, чтобы один тип перестал молоть вздор, я догадался, что к чему. И прикусил язык. Конечно, я испугался, еще бы: ведь они все слышали и могли сообщить в контору. Я лишился сна. А когда они начали отпускать шуточки насчет какого-то взрыва, мне и вовсе стало не по себе. Я понял, что им все известно. Теперь в автобусе я стараюсь забиться подальше в уголок, чтобы не слышать их. Стараюсь не смотреть в их сторону. Последний раз они говорили, что для таких людей и стараться не стоит. Теперь я знаю точно: если я останусь у котлов, они будут помалкивать, а откажусь – нажалуются на меня в контору. Они перестали ухмыляться и поглядывать в мою сторону. За последние две недели я почти не слышал намеков, вот мне и стало ясно: они хотят, чтобы все осталось по-прежнему, чтобы я бессменно дежурил у котлов и избавил их от этой работы. Обрадовались, что можно обманом спихнуть на одного работу потяжелее. Какое им до меня дело! Нет, я их не осуждаю, по ведь они хорошо знают, что значит сидеть тут, у котлов.

Может, они думают, что я их разыгрывал? А может, кое-кто из них и верит, что я собирался взорвать завод? Сказать бы им, что я просто убивал время. Я мечтаю об этом, но боюсь даже рот раскрыть.

Уволиться я не смею, мне придется работать здесь, пока не забудется вся эта история. Рисковать нельзя.

Не знаю, откажусь ли я в будущем от своей игры. Придется придумать что-нибудь еще. Я пытался говорить про себя, но разве это сравнишь с трубой? Мне хочется снова говорить перед трубой, теперь я уже не могу молчать; я должен сказать им, что просто убивал время, должен повторять без конца, что у меня не было злого умысла. Но ведь я никогда этого не скажу. Буду лишь изредка поглядывать на трубу.