Восток, запад - Рушди Ахмед Салман. Страница 14

На Аукцион прибывают сироты — в надежде на то, что, возможно, рубиновые башмачки перенесут их через время, а также через пространство (поскольку, как показывают математические расчеты, все машины, пересекающие пространство, одновременно пересекают и время); иными словами, в надежде на то, что волшебные башмачки помогут им воссоединиться с утраченными родителями.

Присутствуют здесь также женщины и мужчины с ярко выраженным иным началом — будто неприкасаемые, они стоят отдельно. Стражи порядка нередко обходятся с ними грубо.

Для всех нас, погрязших в буднях, понятие «дом» стало слишком зыбким и слишком размытым. Нам и без него хватает, к чему тянуться. Над асфальтами редко увидишь радугу. Однако сейчас… Неужели мы действительно все ждем чуда? Возможно, башмачки и способны вернуть домой любого, но понимают ли они метафоричность нашей тоски по дому, доступны ли им абстракции? Не воспримут ли просьбу буквально, позволят ли нам самостоятельно определить для себя значение этого благословенного слова?

Или же мы, охваченные надеждой, ждем от них слишком многого?

И хватит ли им, башмачкам, с нами терпения, когда из укромных тайников наших душ вырвутся все мгновенно умножившиеся желания и устремятся к защитному, под напряжением, стеклу, не отправят ли они нас, подобно Старой камбале братьев Гримм, назад в жалкие наши лачуги?

Завершая картину, упомянем о присутствии в зале Аукциона и вымышленных персонажей. Здесь заблудившиеся в красной пустыне или в темном лесу дети с богатых австралийских полотен художников девятнадцатого века, хнычущие в своих золоченых тяжелых рамах перед лицом необъятного мира. В голубых пиджачках со сборкой и в гетрах, они стоят под дождем или под жарким солнцем и дрожат от страха.

Литературный персонаж, приговоренный вечно читать Диккенса вооруженному психу в джунглях, прислал письменную заявку [21].

Хрупкий инопланетянин помахивает с экрана монитора светящимся пальчиком.

Проникновение вымышленных героев в реальный мир является признаком нравственного упадка культуры нашего постмиллениума. Они сходят с экранов в публику и тут же вступают в брак с простыми людьми. Не пора ли положить этому конец? Не пора ли установить более жесткий контроль над перемещениями? Не является ли умеренное насилие необходимым оружием зашиты Государства? Мы нередко рассуждаем на подобные темы. И едва ли кто-то усомнится в том факте, что мы в своем большинстве не поддерживаем идею свободного, неограниченного вливания вымышленных персонажей в пошатнувшуюся нашу реальность, основные ресурсы которой уменьшаются с каждым днем. В конце концов, лишь немногие хотели бы совершить путешествие в обратном направлении (хотя по последним — и весьма убедительным — данным, среди таких путешественников появилась тенденция к росту).

Отвлечемся на время от споров. Аукцион начинается.

Должен немного сказать о своей кузине Гейл [22], у которой была странная привычка громко орать, занимаясь любовью. Признаюсь честно: кузина Гейл — страсть всей моей жизни, и даже сейчас, после стольких лет, минувших с нашей последней встречи, я прихожу в волнение, едва вспомнив эту ее в высшей степени эротическую привычку. Спешу добавить, что, кроме этой привычки, в наших любовных утехах не было ничего аномального и ничего, с вашего позволения, литературного. Тем не менее мне она доставляла глубокое, даже наиглубочайшее удовлетворение, особенно если в момент, предшествовавший проникновению, Гейл начинала вопить что есть сил: «Домой, малыш! Домой, детка, да-а… Ну, вот ты и дома!»

К сожалению, однажды, вернувшись домой, я застал ее в объятиях некоего волосатого пещерного персонажа, сбежавшего из какого-то фильма. Я ушел от нее в тот же день и в слезах брел по улицам, прижимая к груди портрет Гейл в облике урагана, а за спиной в рюкзаке уносил старую коллекцию Пата Буна (пластинки на 78 оборотов).

Все это произошло много лет тому назад.

В тот год я не сразу обрел душевное равновесие и потому рассказывал всем общим знакомым, будто она утратила девственность в четырнадцать лет, когда под ней случайно сломалась складная табуретка; однако местью я утешался недолго.

Потом я всю свою жизнь посвятил памяти Гейл. И сам стал свечой в возведенном ей храме.

Теперь же, после стольких лет разобщения, необщения, другого общения, я прекрасно понимаю, что моя прекрасная Гейл тоже не совсем реальна. Настоящая Гейл была бы немало удивлена тем, как я ее переосмыслил, и тем, как продолжаю самостоятельно, независимо от нее вести с ней совместную жизнь в параллельной вселенной, где нет и быть не может киношных горилл. Возможно, настоящая Гейл сейчас стала еще прекрасней и сама обитает в иных мирах.

Недавно я увидел ее мельком. Возле дальнего конца стойки в подземном баре, который охраняли четверо вольнонаемных командос с радиоактивными пушками наперевес. На стойке были полинезийские закуски, краны для розлива пива, а пиво всё было из тихоокеанских краев: «Кирин», «Цзиньтао», «Сван» [23].

В то время почти все телеканалы вещали о печальной судьбе астронавта, застрявшего в какой-то щели на Марсе безо всякой надежды на спасение, поскольку запасы продовольствия, а также земного воздуха таяли с каждым днем. Официальные лица выступали с телеэкранов с требованием немедленно сократить бюджет космических исследований, приводя самые что ни на есть убедительные аргументы. Аргументы звучали весьма обоснованно, официальные лица с важностью комментировали кадры затянувшейся гибели астронавта и трогательно вздыхали. Камеры внутри оказавшегося в ловушке корабля без остановки показывали все подробности этого мучительного перехода в небытие в условиях слабого гравитационного поля.

Я смотрел на кузину Гейл, которая смотрела на экран. Она не видела, что я на нее смотрю, и не знала, что для меня это интересней любой телепередачи.

Под конец обреченный астронавт на чужой планете — астронавт на телеэкране — стал петь пронзительным голосом обрывки полузабытых шлягеров. Мне вспомнился Гал из старого фильма «Космическая одиссея 2001» — принявший в одиночестве смерть компьютер.

Уже совсем отключаясь, Гал без остановки пел «Дэйзи, Дэйзи».

Марсианин — теперь астронавта можно было по праву называть так, поскольку он на глазах приобретал статус постоянного жителя Марса, — выдал собственный, вот уж не от мира сего, ремикс из «Свани» [24], «Покажи мне дорогу домой» и еще нескольких песенок из «Волшебника из страны Оз», и тут плечи Гейл начали вздрагивать. Она заплакала.

Я не подошел и ее не утешил.

На следующее утро я впервые услышал об Аукционе, где будут выставлены рубиновые башмачки, и решил непременно, во что бы то ни стало их купить. Я решил со всей смиренностью преподнести их Гейл. Если хочешь, сказал бы я ей, можешь слетать в них на Марс и вернуть домой астронавта.

Может быть, я и сам щелкнул бы три раза каблучками и вернул бы себе ее сердце, возвратил утраченное счастье и тихо пролепетал: «Нет на земле лучше места, чем дом».

Вы смеетесь над моей глупостью. Ха-ха! Подите скажите утопающему, чтобы не держался за соломинку. Скажите умирающему астронавту, чтобы заткнулся и перестал петь. Подите-ка взлезьте в мою шкуру. Как там сказал Трусливый Лев? Надень их. Нааааааадень. Я с тобой справлюсь одной левой. Вот закрою глаза и врежу.

Струсил, а? Что, струсил?

Большой зал Аукциона трепещет — сейчас он сердце Земли. Кто стоит здесь давно, тот видел все чудеса на свете. За последние годы в Большом зале ушли с молотка Тадж-Махал, статуя Свободы, Сфинкс и Альпы. Мы видели, как продавали жен и покупали мужей. Государственные тайны шли по самым высоким ставкам. А один раз, в виде исключения, по заказу нескольких красных общеконфессиональных демонов, исходивших таким жаром, что над ними вился дымок, выставили на продажу полный набор человеческих душ разного достоинства, разных национальностей, разной классовой принадлежности, возраста, а также вероисповедания.