У обелиска (сборник) - Перумов Ник. Страница 111

– А-а, Степа… – ровным голосом протянул старлей. – Ничего-ничего, сиди. Как ты?

Командир звена с кряхтением опустился рядом и глубоко вдохнул свежий, сладкий воздух.

– Живой. Самого задело?

– Нет. Просто голова кружится.

– Ел днем?

– Не… В рот не полезло. Только компота попил.

– Знакомо… Это неправильно, конечно, но я тоже не смог… Степ, я знаю, о чем думаешь. Винишь себя?

– Нет, – неожиданно для самого себя ответил Степан. – Знаешь, не виню. Он любого из нас мог съесть. Мог меня, мог его. Выбрал его.

– Хорош был, гнида, – не мог не согласиться командир. – Смотри, он убил Женьку, зацепил Филиппа, хотя и мельком. Зацепил тебя. Зацепил Саню, причем с большой дистанции, уже под конец свалки. Но зато так, что в сантиметре от тяг одна из пуль прошла: я вот только что ходил смотреть. Мог и его сбить! А сам ушел без единой дырки, и ведомого своего прикрыл. Треть ящика, наверное, на отсечку потратил, не пожалел. Но увел его, хотя того качало, ты видел как.

– Не, не видел, – почти равнодушно ответил Степан. – Я на Женьку смотрел. Все надеялся где-то рядом парашют разглядеть.

– Не видел… – снова вздохнул старший лейтенант. И невпопад заметил: – Доктор говорит, Изьке ногу почти наверняка отрежут. Сходим вечером, если его в дивизию не увезут?

– Сходим… Будет еще вылет, а?

Командир посмотрел на солнце, и Степан скопировал его взгляд, как брат-близнец.

– Может, и так. Твой как?

– Две дырки в левой плоскости. Наверняка какая-то из нервюр в щепки, меня потряхивало на посадке. Вася сказал – за ночь сделают.

– Это хорошо…

– Хорошо, – согласился Степан. – А сейчас на чем тогда?

– Ну… – командир звена пожал плечами, с тем же кряхтением приподнялся. – Я думаю, дадут чего-то. Оконечный на день, почти наверняка, чего уж жалеть.

– А куда?

– Куда, куда… Раскудахтался! Куда прикажут. Новость это для тебя?

Степан покачал головой, для разнообразия молча. Новостью слово «приказ» для него не было уже довольно много лет. Между прочим, дольше, чем для многих.

Родился Степан Приходько в городе Антрацит Луганской области, в семье рабочих. Отец был шахтер, и его старший сын наверняка тоже стал бы шахтером, как и почти все в их краях, – но в 1932 году отец переехал в Москву. По приглашению: участвовать в разработке технического задания на первую очередь строительства метро. А через год, освоившись, вызвал к себе семью. Уже в столице Степан окончил семь классов, а затем и ФЗУ, стал «мастером кабельных линий» и как раз угодил на проходку Горьковско-Замоскворецкой ветки, которая пришлась на третью очередь строительства. Тянул кабель, монтировал многосложные коробки и щиты, с улыбкой размазывал по лицу грязь, которая была совершенно не хуже, чем угольная пыль в штреках оставшейся далеко позади шахты на окраине маленького украинского городка Антрацит, который великий русский писатель Чехов только с большого похмелья мог назвать «Донской Швейцарией».

Аэроклуб был сначала «без отрыва от производства», потом с «частичной занятостью». И эти годы он до сих пор вспоминал как самое лучшее время своей жизни. Вспоминал с тоской, которую пережигал в злость перед каждым боем, перед каждым вылетом. В злость на тех, кто заставил его бросить любимое дело, бросить учебу, книги и подняться в небо не для счастья, а чтобы убивать и быть целью для врагов – гораздо более опытных убийц, чем он сам.

Но родители, школа, ФЗУ, «Метрострой», аэроклуб, училище и запасной полк последовательно вколотили в Степана понимание смысла слов «приказ» и «надо» так глубоко, что глубже некуда. Под землей приказ значит не меньше, чем на высоте, можете не сомневаться. Так он вырос и таким оставался с той минуты, как вышел в первый настоящий боевой вылет, – только злее становился. И все его страхи не могли иметь ровным счетом никакого значения, именно потому, что «приказ» и «надо». Он не лучше других сам и не больше других жить хочет. Родина дала Степану все, о чем молодой парень мог только мечтать. Два сбитых им лично вражеских самолета – бомбардировщик и штурмовик – не окупили этого даже на четверть. Но еще раз: он был хорошим пилотом и мог надеяться пополнить счет еще одним, двумя или даже большим числом врагов, прежде чем собьют его самого. Если же не собьют, к концу недели он будет командиром звена. С двумя или тремя «молодыми» за плечами. Моложе погибшего сегодня Женьки.

– К штабу. Формуляр заполнять, – даже не скомандовал, а позвал его старший лейтенант. – Пошли, хватит сидеть. Покурим, компоту попьем, а?

Поведя плечами, Степан поднялся с насиженного места, бросил еще один взгляд на свой поврежденный «Лавочкин» и, кивнув механикам и хлопочущим над машиной оружейникам, двинулся за командиром.

Штаб на их полевом аэродроме был – одно название. Точнее, штаб был: несколько блиндажей, в которых работали с бумагами, с радио и всем таким, о чем лейтенант Приходько имел очень смутное представление. В просторечии же они называли «штабом» несколько самодельных скамеек и столов на краю довольно густой рощи, защищавшей от солнца и особенно – пыли. Здесь не стоял часовой, зато всегда можно было встретить отдыхающих в короткие промежутки между вылетами летчиков и свободных от работы техников. Стояла бочка с песком, ходила по кругу початая пачка хороших папирос. На отдельно стоящем столе монументально высился бак со свежим, ароматным компотом и второй – с чистой водой. И еще здоровенным гвоздем был прибит к древесному стволу дневной выпуск «Боевого листка 13-го Сталинградского ИАП», с очередными именами и с очередными индексами: «Штурман полка капитан ЖУКОВСКИЙ сбил фашистский истребитель «Ме-110»! Слава герою!», «Командир звена сержант МИКЕЛИЧ сбил фашистский пикировщик «Ю-87»!…». Отдельно висел листок с именами погибших вчера; день сегодняшний был еще не закрыт… И карикатура: согнувшийся в поясе, присевший от испуга Гитлер в ужасе схватился за фуражку, – та вот-вот слетит оттого, что у него встали дыбом волосы. Он смотрит на толстого Геринга в расстегнутом мундире, которому вырисованный сияюще-красным цветом советский летчик в шлемофоне со звездой, ухмыляясь, каблуком вбивает в задницу авиационную бомбу. Нарисовано было здорово – почти в стиле Кукрыниксов.

Встав слева от комэски, Степан заполнил, наклонившись над столом, нужную форму, подал адъютанту полка, не оторвавшемуся от заполнения журнала, но кивнувшему. Отошел, чтобы не мешать остальным.

– Степ, садись. Курни вот…

Лейтенант подвинулся на скамейке, прикурил папиросу от своей, подал. Степан благодарно кивнул и сел рядом. Петр Гнидо был ниже его ростом, раза в полтора уже в плечах и выглядел, в общем, заметно старше своего возраста. На лице залегли глубокие морщины, глаза запали, нос заострился. Но именно на него хотели быть похожими все они, включая самого Приходько. Земляка, в равном звании, – но далекого от результативности лейтенанта Гнидо, как от Луны. Сам он не был еще даже командиром звена – а Петр уже который месяц командовал эскадрильей, носил Золотую Звезду и полную грудь орденов. За 12 лично и 6 «в группе» сбитых, причем из них – ровно половина истребителей. Гнидо был бывшим фельдшером. Войну он ненавидел даже больше, чем все остальные.

– Как это было?

Отпив компота из щербатой кружки, переданной слева, Степан негромким, ровным голосом рассказал, как прошли вылет и бой, как сбили Женьку.

– Не в нашу пользу… Но не всухую, уже хорошо.

Петр был без преувеличения блестящим истребителем, но с начала сражения, проведя уже несколько боев, он не сбил ни одного немца. Последних двух – еще над Мысхако, в апреле, причем в один день. Ему было не легче, чем остальным. Каждого сбитого они брали кровью, и было понятно, что так будет всегда. Немец – слишком серьезный и умелый противник, чтобы с ним когда-либо было легко.

– Так, бойцы! Отдохнули?

Они все вскочили со скамеек.

– Товарища майор, личный состав…

– Вольно. Слушай приказ!

Майор Наумов был некрасивым полноватым мужиком с усталостью на лице, которая не сочеталась с его четкими, энергичными движениями. Бывший летчик-инспектор по технике пилотирования всей их 201-й дивизии. Старше всех их, командир полка в 27 лет. Блестящий истребитель, 12 лично и 5 «в группе», почти как у Гнидо. Продолжающий вылеты.