Мадемуазель Шанель - Гортнер Кристофер Уильям. Страница 74

— Видя на вещи имя Шанель, разве можно устоять и не приобрести ее?

Я молча кивнула, считая, что этим все и закончится. Но он явно пытался флиртовать, сулил золотые горы, лишь бы добиться своего. Ириб показал иллюстрации к предполагаемому номеру «Le Tremoin», а заодно и образцы текста. Прищурившись, я стала читать; впрочем, можно было и так догадаться, о чем это, имея в виду, что поклонником журнала был Бендор. Риторика Ириба была пронизана духом пламенного национализма, пропагандировала антимарксистские взгляды, густо замешенные на антисемитизме. Меня это нисколько не задело, но и сердечного отклика тоже не нашло. Я сказала, что подумаю, а сама ломала голову, зачем ему я, у него богатая жена, могла бы и она финансировать журнал. Потом, уже перед самым моим уходом, он сам ответил на мой невысказанный вопрос:

— Я бы хотел еще раз встретиться с вами, мадемуазель. С глазу на глаз.

Я даже вздрогнула, услышав такое откровенное предложение, и резко повернулась к нему. Давненько я не встречала мужчин, которые столь прямо выражают свои желания, а в его намерениях нельзя было сомневаться. Сначала мне хотелось сразу ответить отказом, любопытно было посмотреть, что он будет делать. Но когда наши взгляды встретились, я без всяких отговорок или извинений, словно дразня его, задала такой же прямой вопрос:

— А вы разве не женаты?

— Женат. А разве это имеет какое-то значение?

— Имеет. Для вашей жены.

— Может быть, — пожал он плечами, все так же не отрываясь глядя мне в глаза. — Но сейчас самое главное, имеет ли это значение для вас. Потому что для меня, могу вас уверить, это никогда не имело значения.

Я чуть от души не рассмеялась ему в лицо. Ну и нахал! Но что ни говори, нахал любопытный, умеет заинтересовать. У меня всегда была любовь, или, как говорят многие, слабость к мужчинам, которые добиваются своего без лишнего фанфаронства. А уж в моем возрасте это особенно занятно.

— Давайте-ка для начала обсудим этот ваш заказ Гильдии, хорошо? — ответила я и медленно вышла из его мастерской. Взгляд Ириба, казалось, даже сквозь окна буравил мне спину.

Заказ пришел через две недели. Члены Гильдии пришли в восторг от моего предложения, и я засела готовить экспонаты для благотворительного аукциона. Мне заплатят только за работу, но не за проданные экспонаты, это должна быть рекламная распродажа. Я завербовала в помощь себе Мисю, чтобы хоть чем-нибудь занять ее. С тех пор как мы вернулись в Париж, она только и делала, что болтала без умолку у себя в квартире или у меня. В качестве основы мы выбрали астрономию, в поисках идей перерыли горы книг. Презентация коллекции прошла в ноябре у меня дома, я выставила ее на восковых манекенах в витринах, охраняемых полицейскими. Тысячи людей стояли в очереди, чтобы поглазеть на несимметричные звезды из бриллиантов, в чем-то вторившие таинственной мозаике Обазина; ожерелье в виде кометы с застежкой, похожей на веточку, золотые браслеты и заколки в виде полумесяца, броши в виде солнца с драгоценными камнями цвета шафрана и многоступенчатые диадемы.

Репортажи об этой выставке поместили на своих страницах все более или менее солидные газеты или журналы, и цены на ассортимент фирмы «Де Бирс» сразу подскочили до небес. Мое имя снова было у всех на слуху. Драгоценные украшения я искусно разработала так, как и мои модели одежды: их можно было надевать в разных комбинациях и даже разбирать на части: диадемы превращались в браслеты, серьги в броши, подвески в форме звезд становились застежками для туфель или поясов. Чтобы поднять престиж этого события, я дала несколько интервью, в которых заявила, что «смысл драгоценных украшений вовсе не в том, чтобы сообщить о достатке женщины, а в том, чтобы подчеркнуть ее красоту, что далеко не одно и то же», а также что «бриллиант — это наивысшая ценность в наименьшей упаковке». Эти слова стали лозунгом, который фирма использовала для рекламы своих изделий.

В тот вечер, когда все разошлись, я предложила Полю Ирибу остаться у меня. Любовником он оказался страстным, распалил меня так, как со мной уже несколько лет не бывало. Никто, кроме Боя, не творил со мной таких чудес и пальцами, и языком, и, более того, сначала он удовлетворил меня и только потом получил окончательное наслаждение сам, и это лишь подчеркивало тот факт, что, вопреки нашему с Бендором взаимопониманию почти во всем, в постели мы с ним были несовместимы.

Однако за пределами постели Ириб не был столь сговорчив. Несмотря на свою ненасытную страсть к роскоши во всех ее формах, к моему дому он относился свысока.

— Ты превратила дом в какой-то музей бриллиантов — таким он навсегда и останется. Слишком много комнат, слишком много лишних трат. Это противоречит здравому смыслу, мавзолей какой-то. Ты что, хочешь остаться здесь навсегда погребенной, среди этих твоих китайских ширм?

В то время мы встречались с ним в моем номере в «Рице», поскольку все жилые помещения я освободила под выставку ювелирных украшений. Как только он это сказал, до меня дошло, что я давно уже перестала чувствовать себя в этом доме свободно и непринужденно, еще со времени возвращения в Париж и смерти моих любимых собак. Жена моего дворецкого Жозефа, Мари, тоже недавно умерла, и он остался одиноким вдовцом. Как и в других моих домах перед тем, атмосфера в доме на Фобур Сент-Оноре уже успела окраситься в цвета печальных воспоминаний.

— Если бы мы жили здесь, — сказал Ириб, стоя у окна, выходящего на Вандомскую площадь, и глядя на меня, — нам было бы гораздо удобнее. Здесь у нас нет никакого прошлого, нигде не бродят призраки прежних твоих любовников… Они словно дразнят, словно насмехаются надо мной. Здесь мне даже порой приходит в голову мысль, а не жениться ли на тебе, черт возьми?

— Жениться?! На мне? — Я смущенно засмеялась, не в силах тем самым скрыть своего удивления. — Но ты ведь женат!

— Разведусь. Я не люблю ее. И никогда не любил. Мне нужна ты. И в отличие от Бендора и другого твоего англичанина, я не озабочен мыслью о продолжении рода.

Это было жестоко. Ириб был человек жестокий. Безжалостный, особенно в своем желании снова увидеть возрождение национальной гордости Франции. В последнем номере «Le Temoin» он поместил свой рисунок, где изобразил Марианну, лежащую у ног могильщика, который вот-вот ее похоронит. Марианну, символ Франции, он рисовал с меня, а в виде могильщика у него был изображен наш премьер-министр, которого только ленивый тогда не критиковал. Теперь я видела, что Ириб был искренен и в своем предложении тоже; у меня было такое чувство, что душа моя, словно скованная ледяным панцирем с того самого времени, как закончился мой роман с Бендором, вдруг оттаяла.

— Или, может, ты не хочешь замуж? — спросил он. — Если так, я об этом больше не заикнусь.

Вопрос серьезный, несмотря на то что у меня, как всегда, не было на него готового ответа. В августе 1933 года мне исполнилось пятьдесят. Намерена ли я оставаться в таком же положении до конца жизни, переходя от одной связи к другой, пока мужчины совсем не перестанут меня замечать? До сих пор я мирилась с мыслью, что такова моя судьба: я на всю жизнь повенчана со своей работой и связана неразрывными узами со своими друзьями. Ириб едва ли был тем мужчиной, которого я себе представляла своим мужем, он был так же не похож на Боя или Бендора, как и любой другой: грубый, неотесанный простолюдин, дикий и беспощадный в своих амбициях и уничтожающе пренебрежительный к тому, что о нем думают люди.

Мне очень не хотелось в старости остаться одной или, боже упаси, с одной только Мисей рядом. О детях уже не могло быть и речи, кроме того, у меня ведь был Андре, который уже завершил образование и теперь работал управляющим на одной из моих фабрик. Он был женат на очаровательной голландке, и у них родилась дочь, ее в мою честь назвали Габриэлой. Адриенна тоже неплохо устроилась в поместье Нексона в Лиможе. Хотя ей так и не удалось забеременеть, положением счастливой жены и тетушки многочисленных племянников и племянниц мужа она была вполне довольна. Найти наконец спутника жизни, мужа, с которым я делила бы свои закатные годы… Сколько их мне отпущено до тех пор, пока и за мной навсегда не закроются врата смерти?