Живых смертниц не бывает: Чеченская киншка - Речкалов Вадим Владимирович. Страница 8

Сидеть десять лет мне не хотелось. Не в том я возрасте. УДО я себе зарабатывала. Условно-досрочное освобождение. После суда в марте 99-го сидела в следственном изоляторе №6. Это в Печатниках. Бывший профилакторий для алкоголиков. В Москве женщины только там и сидят. Да еще в Бутырках. Там специальное отделение для тех, кого признали невменяемыми. Мы таких называем “признанными”. Признан — значит признан. Все ясно и понятно: ты дурак. Там и мужчины, и женщины. Ну, еще в больничке на Матроске.

Так вот, приезжает в Печатники один товарищ. Меня вызвали, побеседовали. Если учесть, что осудили меня на десятку, то вариант был грустный. За сотрудничество пообещали УДО по половине. Видимо, люди, которые за мной наблюдали, дали какие-то рекомендации.

Согласилась я, конечно, не сразу. Подумала недельку. Все-таки по приговору у меня общий режим: лагерь, общение, свежий воздух. А тут сидеть в “Лефортово”. В сложной тюрьме, тяжелой тюрьме. В шесть подъем, в десять отбой. Прогулка — час, воздух видишь час, и то в тюремном дворике. Но все-таки это пять, а не десять. С января 2000-го сидела уже в “Лефортово”. Чем занималась, к делу не относится, стремная это тема. Зарема у меня не первая.

“Лефортово” — единственная тюрьма, где с тобой говорят вежливо. Только на “вы”, не повышая голоса. Даже если ты ведешь себя неадекватно. Там капитаны водят на прогулку. Ниже старшего прапорщика вообще никого нет. Контролеров моложе тридцати нет. Тюрьма всегда плоха, но по сравнению с другими тюрьмами можно сказать: “Лефортово” — тюрьма хорошая.

Но эта тюрьма — мертвая. В тех же Бутырках, в “Матросской Тишине” можно соседу написать, можно откричать, что-то передать. Здесь — нет. Как будто один сидишь. И кроме тебя в тюрьме больше нет никого.

Я сидела одна уже месяца два. О Зареме меня предупредили за час до ее появления. Вызвали к человеку. Он сказал: готовьтесь.

Я должна была проследить, чтоб Зарема не наложила на себя руки. Выяснить, где ее сообщники, база. Но это как раз не главное. Есть один специфический, очень интересный и сложный момент. Если раньше информация, полученная оперативным путем, могла сыграть в суде какую-то роль, то теперь она роли не играет, к делу ее не подошьешь. Поэтому основная моя задача была не в том, чтобы что-то узнать, а в том, чтоб Зарема сама пошла и рассказала это на допросе.

Зарема в первые дни была уверена, что ее из тюрьмы выкупят. Она никогда не сидела, тем более в “Лефортово”, а подельники наверняка обещали в случае чего ее отбить. Ну какие в такой ситуации показания? И вот я должна была ее убедить, что из “Лефортово” не выкупают. “Оставь надежды, — говорила я, — из “Лефортово” тебя хрен выкупят”. Просто разговаривали сутками. И не только я ее в этом убеждала. И следователь, и адвокат. Базу она сдала на пятые сутки. До этого якобы не помнила, а тут вдруг осенило ее. Ясно, что просто давала уйти своим людям.

Камера трехместная, но сидели мы вдвоем. Три шконки — одна в торце под окном и две у стен по бокам. В “Лефортово” двухъярусных шконок вообще нет и камеры максимум трехместные. Дверь с кормушкой, глазок. Раз в три минуты в глазок заглядывает контролер, я специально засекала. Стены цвета беж. Окно матовое с решеткой. Летом после семи вечера разрешают его открывать. Столик. Под телевизор дают дополнительный столик. Телевизор, понятно, свой, с воли. Кроме телевизора можно с воли получить холодильник. У меня было и то и другое. Шесть шагов от шконки до двери. Туалет за отгородкой. Высокий стульчак с крышкой. Умывальник с холодной водой. Горячей воды в “Лефортово” нет.

Перед приходом Заремы возвращаюсь я с беседы в камеру, а у меня — ни телевизора, ни холодильника, ни кипятильника. Все вынесли. Первое, что делает нормальный зэк в такой ситуации, начинает звонить. В камере есть кнопка вызова. На самом деле она не звонит. Нажимаешь, а снаружи в коридоре зажигается лампочка. К тебе тут же подходит дежурный. В Бутырках ты его полчаса будешь ждать, а в “Лефортово” подходят сразу. Подходит, открывает кормушку: “А че хотели? Какие проблемы?”Я говорю: “А где мое имущество? Верните взад, на родину. На каком таком основании мои личные вещи, которые разрешены за подписью начальника, у меня забрали?” А в “Лефортово” с вещами очень строго. Чтобы получить, например, со склада нижнее белье, ты вынужден писать заявление на имя начальника изолятора. Вот представьте такой сказочный текст: “Начальнику следственного изолятора ФСБ России генерал-майору Макову от такой-то, камера такая-то. Прошу вашего разрешения выдать мне со склада трусы черные — одна штука, бюстгальтер черный — одна штука. И второй пункт: сдать на склад: трусы бежевые...” Потому что лишнего тебе не разрешают. И, вы думаете, сразу выдадут? В шесть утра ты отдаешь заявление. Вечером тебе его приносят для ознакомления с резолюцией генерала: “Разрешить с учетом выданного”. Потом еще проверят по карточке, не много ли у тебя трусов. И никого ты не убедишь, что вообще-то нормальные люди, даже мужики, меняют трусы каждый день. А если учесть, что склад работает только в понедельник и вторник...

Короче, верните вещи! А контролер говорит: “Вы знаете, у нас в тюрьме проблемы с электричеством, и лишними электроприборами пользоваться временно запрещено”. На следующий день меня опять вызвал мой человек и объяснил, что это личное указание господина Патрушева. Я думала, телевизор убрали, чтоб от информации Зарему оградить, но, оказывается, боялись, что она на шнурах повесится. Газеты-то все равно приносили — кто что выписывал. Я, например, выписывала “Коммерсант”. В “Лефортово” почему-то очень модно выписывать “Коммерсант”. А “Московскую правду” каждый день бесплатно раздают. И радио работает. С шести утра и до десяти вечера. До девяти утра “Эхо Москвы”, а потом пускают всякую муть типа “Европы плюс”.

И вот контролер заводит ее в камеру. Точнее, три контролера! Ее по одному никогда не водили. Нас на прогулку три месяца водили четверо благодаря Зареме. Обычно как — один контролер до лифта ведет, другой в лифте сопровождает, третий во дворике следит. Но, когда приняли Зарему, все стало очень серьезно. Возле нас везде было четверо. Говорят, всех чеченцев так водят. Мужиков вообще в наручниках. А гуляешь на крыше. И только со своей камерой. И больше ты там никогда никого не увидишь.

И вот заводят Зарему в камеру. И мне почему-то становится грустно. Ну представьте. Заходит девочка, сорок третий размер обуви, рост сто семьдесят пять и вес, как потом выяснилось, восемьдесят восемь кило. Ее потом вызывали в санчасть, взвесили. Она говорит, надо же, разъелась я у вас в Москве, вообще-то я восемьдесят пять вешу. В тюрьме потом похудела на пятнадцать килограммов.

Так вот, заходит она. А вы меня видите. Во мне пятьдесят килограмм. И эта весовая разница меня очень смутила. Плюс террористка, чеченка. Я уже сидела когда-то с тремя чеченками. И характер их знаю хорошо. Плохой характер. Своеобразные девушки.

Когда приезжаешь в тюрьму, тебя переодевают. Вот ее и переодели. Синяя спецовка типа пижамы. Черные ботиночки, этакие бутсы сорок третьего размера. И рука у нее, как моя голова. Вела она себя крайне нервно. Боялась. Первое, что спросила, можно ли здесь делать намаз. Я отвечаю: вон правила на стенке висят. Все религиозные обряды имеешь право отправлять. Разрешается также иметь предметы религиозного культа небольшого формата. А для себя еще больше загрустила. Ну, представьте, камера маленькая, сидишь вдвоем, и пять раз в сутки человек надевает на себя всякую хрень и начинает завывать. Но надо отдать ей должное. В три ее привели. Вечером она сделала намаз, утром — еще один. И на этом ее религиозность закончилась. Коран, правда, взяла в библиотеке, но я не видела, чтобы она его открывала. Я в него пару раз заглянула, мне интересно было почитать эту хрень, прости Господи. Еще ей из мечети книжечку привезли “Путь к Аллаху”. И ее она не читала. Опера поначалу дышать на нее боялись. Только чтоб не замкнулась. В мечеть съездили, купили ей колбасы какой-то мусульманской. Конская, наверно. Ей и адвокат потом все время такую колбасу передавала. Зарема говорит: “Дура какая, ну передала бы нормальной, что ли, по ошибке…” Попросить-то она стесняется.