Серебряные коньки - Додж Мери Мейп. Страница 31

Ганса больше всего занимала мысль о том, как приятно будет Лоренсу Бёкману снова стать помощником своего отца, а Метта тихонько вздыхала, жалея, что мать молодого человека не сможет полюбоваться на него и что доктор Бёкман так небрежно обращается со своими серебряными часами. Вон какие тусклые они стали! Он, по всей вероятности, носил их все время с тех пор, как взял у Раффа. А что же сделал он с золотыми, которые надевал раньше?

Лицо доктора Бёкмана сияло: он был вполне счастлив. Казалось даже, что у него стало меньше морщин и он сразу потолстел.

– Ну, не счастливый ли я человек, Бринкер! – смеясь, сказал он. – Мой сын продаст на днях свою мастерскую и заведет другую здесь, в Амстердаме, значит, у меня всегда будут даровые футляры для очков.

Ганс вздрогнул и поднял голову.

– Мастерскую, мингер. Разве Томас Гигс… разве мингер Лоренс не будет вашим помощником?

На лицо доктора набежало как будто облачко, но оно тотчас же исчезло, и он снова улыбнулся.

– Нет, Лоренс предпочитает быть купцом.

– Купцом? – с изумлением повторил Ганс, и на лице его появилось такое растерянное выражение, что доктор расхохотался.

– Что с тобой, дружок? Разве, по-твоему, позорно быть купцом?

– Не позорно, мингер, – пробормотал Ганс, – но…

– Ну, что же?

– Но ведь нельзя же сравнить торговлю с медициной, мингер! – воскликнул Ганс. – По-моему, – возбужденно продолжал он, – нет ничего лучше, ничего выше занятия доктора! Он может помогать бедным, спасать человеческую жизнь, делать то, что вы сделали для моего отца! Это такое благородное, такое святое дело!

– Нет, мой мальчик, медицина – скверное занятие. Она требует слишком много терпения, настойчивости и самоотверженности.

– Конечно, так; и ума, и любви к людям. Но зачем же вы говорите, что это скверное занятие? Оно не скверное, а прекрасное и высокое… Извините меня, мингер, я позволил себе слишком много, говорил чересчур смело…

Доктор, по-видимому, рассердился. По крайней мере, он повернулся к Гансу спиной и вполголоса заговорил о чем-то с Лоренсом. А в это время Метта делала выговор сыну. Разве можно так спорить с важными господами? Они ужасно не любят этого!

– Сколько тебе лет, Ганс? – спросил доктор, снова обернувшись к нему.

– Пятнадцать, мингер.

– Хотелось бы тебе сделаться доктором?

– Да, мингер, – ответил Ганс, дрожа от волнения.

– Хочешь учиться, а потом поступить в университет и, по окончании курса, заниматься под моим руководством?

– Да, мингер.

– И ты не передумаешь, не бросишь меня, в то время как я буду рассчитывать, что подготовлю себе преемника?

– Нет, мингер, – твердо ответил Ганс, и глаза его блеснули.

– Вы можете положиться на него, мингер! – воскликнула Метта, которой уже давно хотелось вставить свое словечко. – Если Ганс что-нибудь решил, так оно и будет. А уж ученье он так любит, что его не оторвать от книжки. Он и теперь знает латынь не хуже любого священника.

Доктор улыбнулся и взглянул на Раффа.

– Теперь все дело за вами, Бринкер, – сказал он. – Одобрите вы наш план?

– По правде сказать, мингер, – ответил Рафф, – сам я предпочитаю работу на открытом воздухе. Но если мальчику хочется учиться и быть доктором, а вы обещаете взять его под свое покровительство, то я не стану противиться. Конечно, для этого понадобятся деньги, но у меня, слава Богу, здоровые руки и…

– Нет-нет, о деньгах нечего толковать! – воскликнул доктор. – Я отнимаю у вас работника, вашу правую руку, и, конечно, обязан вознаградить вас за это… Значит, у меня теперь два сына – так что ли, Лоренс? Один купец, а другой доктор!.. Приходи ко мне завтра утром, Ганс, и мы живо все уладим!

Ганс наклонил голову. Он был так взволнован, так счастлив, что не мог произнести ни слова.

– Кстати, Бринкер, мне нужно сказать вам кое-что, – снова начал доктор. – Мой сын, как я уже говорил вам, открывает мастерскую в Амстердаме. Ему нужен верный, честный человек – вот такой, как вы, – чтобы присматривать за рабочими… Да что же ты не переговоришь с ним сам, Лоренс?

Лоренс и Рафф переговорили, и через несколько минут дело было слажено.

– Мне жаль бросать мое теперешнее занятие, – в заключение сказал Рафф, – но вы предложили мне такие выгодные условия, мингер, что я не могу не согласиться на них. Не стану же я грабить свою семью!

На этом мы закончим наш рассказ и простимся с Бринкерами. Взглянем же на них в последний раз.

Лицо Ганса сияет, и он не спускает глаз с доктора. Гретель задумалась. Если Ганс решил быть доктором, то и ей нельзя оставаться невеждой. Да, она будет много учиться ради Ганса, чтобы ему не пришлось стыдиться своей необразованной сестры, когда он станет знаменитостью.

Доктор и Лоренс встают: им пора уезжать. Рафф крепко пожимает им руки, а Метта старается сделать реверанс как можно лучше и отворяет дверь, за которой расстилается покрытая снегом равнина.

Заключение

Наш рассказ близится к концу. Время идет в Голландии так же правильно и непрерывно, как и везде. В этом отношении ни одна страна не составляет исключения.

В семью Бринкеров оно внесло большие перемены. Ганс провел протекшие годы с большой пользой для себя. Он усиленно трудился, преодолевал все возникавшие на его пути препятствия и преследовал свою цель с присущей ему энергией. Случалось, что путь был труден, но из-за этого решимость Ганса не ослабевала. Иногда ему приходили на память слова старого друга, сказанные много лет тому назад в маленьком домике около Брука: «Медицина – скверное занятие», но в глубине его души всегда звучали более справедливые слова: «Медицина – благородное и святое дело».

Если бы вы случайно попали в Амстердам в настоящее время, то могли бы встретить знаменитого доктора Бринкера, едущего в карете навещать своих пациентов. А может быть, вы увидели бы, как он катается со своими сыновьями и дочерьми на коньках по замерзшему каналу. Хорошенькая, добрая Анни Бауман превратилась в Анну Бринкер, жену знаменитого доктора. Только, по словам Ганса, она стала еще красивее, еще умнее, еще больше похожа теперь на добрую волшебницу, чем прежде.

Петер ван Гольп тоже женат. Уже давно он и Гильда подали друг другу руки, чтобы идти вместе по жизненному пути, как раньше шли они рука об руку по льду залитого солнцем канала.

Одно время можно было подумать, что Катринка и Карл тоже станут мужем и женой. К счастью, этого не случилось. Катринка отказала Карлу и до сих пор не вышла замуж. Она уже не так весела, как прежде, однако и теперь остается душой своего кружка. Хорошо, если бы Катринка несколько серьезнее смотрела на жизнь, но это недоступно ей: ее тревоги, радости и печали слишком незначительны и неглубоки.

Много душевных потрясений выпало на долю Ричи в течение этих долгих лет. И горе изменило ее к лучшему. Вы могли бы убедиться в этом, если бы знали голландский язык. Ричи стала известной писательницей; книги ее можно найти почти в каждом доме. И трудно узнать в этой писательнице высокомерную, дерзкую Ричи, так безжалостно смеявшуюся над маленькой Гретель.

Людвиг ван Гольп и Ламберт ван Маунен благоденствуют. Первый остался в Амстердаме, а второй уехал в Америку и поселился в Нью-Йорке.

Жизнь Карла Шуммеля сложилась неудачно. Его отец разорился, а так как у Карла было немного истинных друзей, то ему пришлось туго. В настоящее время он служит бухгалтером в большом торговом доме Бёкмана и Шиммельпеннинка. Младший партнер, Шиммельпеннинк, обращается с ним дружески, а он, со своей стороны, относится весьма почтительно к «обезьяне с длинным именем вместо хвоста».

Из всех наших голландских друзей умер один только Якоб Пут. Он остался до конца таким же добрым и не думающим о себе, каким был всегда. Перед смертью Якоб сильно похудел; он стал даже худее Бенджамена Доббса, который, кстати сказать, впоследствии сильно растолстел.

Рафф Бринкер и его жена уже много лет живут в Амстердаме. Они очень счастливы. И насколько мужественно и терпеливо переносили они в прежнее время свои невзгоды, настолько же просто и скромно держат себя теперь среди окружающего их довольства. Они выстроили себе коттедж около своего старого дома и часто приезжают сюда со своими детьми и внуками в ясные летние дни, когда нежные лилии поднимают над водой белые головки.