У бабушки, у дедушки - Рябинин Борис Степанович. Страница 8

А потом несчастье случилось с дедушкой. В весеннюю гололедицу он упал и сломал бедро. И — все. Остаток жизни он провел в постели. Старческие кости не срастаются, объяснил доктор.

Кое-как, опираясь на костыль, на одной ноге дедушка допрыгивал от кровати до стола и обратно от стола до кровати. Как все простые люди, он был терпелив. Жалел только, что больше не шьет сапоги.

С некоторого времени дедушка и сам стал чем-то напоминать Кульбика — вероятно, тем, что вынужден был передвигаться тоже боком и вприскочку. Таким — плакал над своей молодостью, которая ушла и не вернется?

Кульбика не стало — недолго пережил его и дедушка.

А бабушка, между прочим, прожила еще много лет. Она была моложе дедушки. На склоне дней она совершила самое большое в своей жизни путешествие — съездила в Свердловск, куда переехала наша семья. Впервые она видела такой большой город, такие громадные дома с бесчисленным количеством окон, каталась на трамвае, не переставая восхищаться и удивляться всему. Но едва ли не самое сильное впечатление произвел на нее мой дог Джери...

Кто животных не любит, тому счастья нет,— бывало, говаривала бабушка.

Блажен тот, кто и скота милует,— вторил дедушка.

Дедушка и бабушка научили меня любить животных.

И вот пишу, оглядываюсь на прошлое — сам думаю: «Конечно, жизнь изменилась. В большом городе держать собаку или кошку труднее, чем в маленьком. А уж сразу о нескольких и думать не приходится. Не те времена. Козу или корову и вовсе не заведешь (да, наверное, и не надо). И все-таки без животных человеку нельзя. Да, никак нельзя».

АТАМАН, КОТОРЫЙ ХОТЕЛ ПЛАВАТЬ

Моя мать не раз говаривала, что все в их роду любили лошадей. Она ими восхищалась. Увидит — и замрет: ах, хороши!

У мамы имелась и своя, особая причина любить лошадей. Она не забыла, как папа умчал ее на тройке зимой, в метель, за тридцать верст от Кунгура, и там, в селе, они, вопреки родительской воле, сыграли свадьбу.

А я лошадей боялся. Еще лягнет — и поминай как звали. Мне они казались сердитыми. Почему? Не знаю.

И может быть, я никогда не полюбил бы их, если бы не. гражданская война, в которой участвовал мой отец.

Шел 1918 год, роковой год.

Когда в Кунгур пришли белые, папы не было дома — он отступил с Красной Армией. Он ушел с Красной Армией добровольцем, даже не сказав нам с мамой.

Да он и не мог этого сделать. Он возвращался с работы, из района, когда его остановил на дороге патруль красных и сообщил, что в городе белые. Это было в семи верстах от города.

Отец постоял-постоял, подумал и сказал:

— Ну, значит, судьба опять воевать.

Он и в германскую войну воевал, был на фронте под Лугой и еще где-то. Только вернулся, и вот — пожалуйте опять.

Красная Армия отступала, вынуждена была отдавать город за городом. По дороге тянулись обозы. Но мы с мамой ничего этого не видели, не знали, что папа записался в Красную Армию и уже отступил с нею от родного Кунгура, и продолжали ждать его.

Накануне прихода белых город как вымер. Даже собака не пробежит. Перед тем Кунгур несколько раз переходил из рук в руки, говорили, что в окрестностях шли тяжелые бои, но мы с мамой этого тоже не видели — сидели дома. Все жители, которые не успели уйти с красными, попрятались по домам.

И вот стало тихо-тихо. И так продолжалось целый день. В тишине над городом прошелестели снаряды. Это переговаривались белые с красными. Белые были на Спасской горе, за рекой Сылвой, а красные — за Иреныо, по другую сторону. И они стреляли из пушек друг в друга. Попали или не попали, я не знаю. Один снаряд, сделав недолет, упал на нашей Успенской улице недалеко от Успенской церкви, разорвался и выбил громадную ямину. Потом мы с ребятами бегали смотреть на эту ямину, пока ее не зарыли.

Кончался день, а мы все сидели и ждали. И тревожились. Очень тревожились — о папе. И о городе. Неужели белые возьмут Кунгур? И что тогда будет?

И тогда наша бабушка решила сходить в разведку. Отчаянная бабушка! Никого не послушала. «Что мне сделается?» Наложила две корзинки только что выстиранного белья, прицепила их на коромысло и пошла на Ирень — полоскать. А по дороге посмотреть и выведать, где что делается.

И что вы думаете? Сходила. Белье выполоскала и цела-невредима вернулась обратно. Она первая увидела и воронку на Успенской улице. Бесстрашная бабушка! А вскоре город заняли белые.

И вот белые пришли в наш дом.

Они заняли под постой весь дом. Внизу жили солдаты, наверху офицеры. Дом наполнился грохотом сапог, грубыми мужскими голосами. Во дворе стояли зеленые военные двуколки, ржали лошади.

Белые были совсем не белые: на них были черные мундиры, на рукаве — череп и скрещенные кости. Назывались они — карателями. Кто-то им донес, что наш папа — красный, и они называли маму не иначе, как «комиссарша».

Они требовали, чтобы она сказала, где папа. А мама и сама не знала, где папа. А если б и знала, все равно не сказала бы.

Она даже думать боялась — а вдруг папа попадет в плен?

Маме было просто страшно, одной с ребенком, среди солдатни с черепами на рукавах. И тогда мы потихоньку уехали в Красноуфимск, где жили мамины родственники, а те отправили нас в деревню Межевую. Так было спокойнее.

Долго-долго от папы не приходило никаких вестей. Мама извелась вся. А что она могла сделать? Война. Оставалось только ждать. Ждать и надеяться.

Потом стали доходить слухи: белых погнали. Красная Армия задержалась на Волге, дала там решительный бой и сама перешла в наступление — погнала противника назад.

То белые наступали, красные отступали; теперь красные наступали, а белые отступали, мазали пятки. Но это были еще только слухи, и пока еще белые продолжали оставаться на Урале.

Так прошел восемнадцатый год, начался девятнадцатый.

Уже и зима шла к концу...

Однажды прибежала соседка и шепнула: «Красные близко». У соседки этой сын был в Красной Армии, она ждала сына. Близко! Ура! Но мы еще боялись поверить е такое счастье.

Затем кто-то принес сообщение: красные взяли Красноуфимск. Белые, отступая, хотели уничтожить мост через реку Уфу, набросали соломы, а поджечь не успели. Быстро идут красные, прямо на пятки наступают врагу, только держись!

Поздним вечером — уже стемнело — тихая Межевая наполнилась грубыми, сорванными в крике голосами, фырканьем лошадей, скрипом телег, лязгом оружия. Межевая стояла на тракте — большой проезжей .дороге, по тракту двигались разбитые белогвардейские войска. Ой что было!

В деревне не светилось ни одного огонька, перестали лаять собаки. Никто не спал. Не спали мы с мамой, огня не зажигали, к окнам не подходили — опасались; только слушали. Было любопытно и жутко. Тревожно билось сердце. Я, кажется, своим телом ощущал, как волнуется мама. Неужели уходят, неужели!!!

Улицу размесили, телеги вязли, в грязи застревали даже кавалеристы, люди и лошади выбивались из сил. Хлесь! Хлесь! — доносились удары по спинам лошадей. Бедные животные, им-то доставалось за что?

Вдруг забарабанили в окна, сперва в одно, потом в другое, да так, что вот-вот, гляди, стекла вылетят из створок: солдаты просили пить. То одна, то другая темная фигура отделится от общей массы и бежит к избе. Пили жадно, большими глотками, тоже как загнанные лошади. Выпьет солдат ковш воды, утрется, иной поблагодарит и бежит догонять своих. Все грязные, заросшие, шинелишки рваные. Довоевались! Обманули господа белогвардейцы, погнали воевать против красных, а теперь расхлебывай. Где оно остановится, отступление, если только остановится?

Всю ночь за окнами слышалась дикая брань, фыркали кони, скрипели и стонали телеги, громыхали пушки, всю ночь тянулся бесконечный обоз, ползла, шевелилась, порой замирала, останавливалась и снова ползла гигантская змея...

К рассвету стихло.

Настало утро. Взошло солнце.

Казалось, все ночное нам привиделось во сне...