Затишье - Цвейг Арнольд. Страница 81

— Наш генерал, разумеется, не позволит им уехать! — вырвалось у Понта, бегавшего из угла в угол. Резкий утренний свет, казалось, подчеркивал горестное выражение его твердо очерченного лица.

Унтер-офицер Гройлих оперся обеими руками о сосновую доску длинного стола.

— Разве он может им помешать? Он ответил им предложением: для начала перемирие на двадцать восемь дней, которое автоматически продолжится, если за неделю до истечения этого срока не последует предупреждения одной из сторон об отказе от перемирия. А главное он согласился подписать основной пункт: войска, которые еще не двинуты, остаются на месте.

— Слава богу, войска можно перебросить и на бумаге. Считать их двинутыми, хотя ни один солдат, ни одна лошадь, ни один вагон не двинулись с места, — со вздохом облегчения сказал Понт.

— И, так как русское население воспримет срыв переговоров как удар в грудь, точно так же как и наши люди в тылу, и наши союзники в Вене, торг будет продолжаться.

— И на том спасибо, — подтвердил Понт, — ибо любой торг лучше, чем столкновение штыков или обмен снарядами.

Вдруг Гройлиха позвали вниз: доктор Вейнбергер из брестского крепостного лазарета желает говорить с членом военного суда доктором Познанским.

Вскоре Познанский и Бертин явились к Понту.

— Пойдемте в пустую комнату, — сказал, пыхтя и отдуваясь, Познанский, — там можно с удобством посидеть, мне вовсе не полагается так бегать. — Он уселся в кожаное кресло, откинулся на спинку и расстегнул воротник. Бертин, сжав губы, стоял у окна.

— Произошло нечто невероятное, — сказал Познанский, глядя снизу вверх на стоящего перед ним Понта. — Понадобился теплый баденский диалект доктора Вейнбергера, чтобы придать более мягкую окраску этому сообщению. — В лазарет доставлен солдат из дорожно-строительной роты, некто Игнац Науман. Унтер-офицер Клоске из штрафного батальона сбил его с ног зверским ударом в ухо; повреждена барабанная перепонка, слуховой аппарат совершенно разрушен.

— Вы помните, господин фельдфебель, — вмешался Бертин, — как я рассказывал о нашем цирюльнике Бруно Наумане, который досадовал, что у нас в роте служил еще один Науман, тезка его, Игнац Науман? Вот это он и есть. Теперь он лежит в той же палате, что Гейн Юргенс. Безобидный паренек, мало что смыслит в жизни, совсем ребенок! Я, кажется, говорил, как он пришел ко мне советоваться насчет квартиры, когда его мать, почтальоншу, на заводе Борзига ударило по голове куском железа. При роспуске кюстринского батальона беднягу тоже отправили на участок «Обер-Ост», к ландштурмистам, на дорожное строительство.

Об этом рассказал мне Гейн Юргенс — самый высокий человек в нашей роте о самом низеньком. Они, видите ли, прокладывали в крепости деревянные настилы между новыми зданиями, в которых размещены делегаты.

И вот наш Игнац, доверчивый, как собачонка, попросил разрешения поговорить с каким-нибудь членом делегации, знающим немецкий язык; он хотел выразить ему благодарность и симпатию от имени своего отделения за то, что русские несут с собой перемирие, мир. Это в крепости-то, во время третьего заседания! Но ведь за несколько недель до того был издан приказ по армии — вступать в контакт с миролюбивыми русскими! К несчастью, начальником караула был Клоске. В результате Игнац лежит в лазарете…

— …и представляет собой не только медицинский, но и юридический «случай», — добавил Познанский. — Командир штрафного батальона требует суда и следствия над этим «изменником родины». Нам только и остается, что отправить маэстро Бертина двенадцатичасовым поездом в Брест-Литовск, ибо Наумана, по-видимому, перевозить нельзя.

— Стало быть, железнодорожный билет, продовольственные талоны, разрешение на ночевку, служебное удостоверение, — как бы для самого себя перечислил Понт бумаги, которые предстояло оформить. — Нужна ваша подпись, господин советник, а затем достаточно будет нашей зеленой печати. Ну, левое плечо вперед, марш, марш! — заключил он.

— Мы сами привлечем к суду и следствию господина Клоске, — сказал Бертин, протирая очки. — Таких насильников и садистов надо выкорчевывать.

— Позорит всякий честный административный аппарат, позорит мундир, — подтвердил Познанский; по-видимому, он отдохнул и оправился. — Я бы охотно поехал вместе с вами. Но долг есть долг. И, кроме того, происходят очень важные события… Чем больше суетишься, тем меньше их видишь — если только не принадлежишь к избранным и званым. А наш брат к ним не принадлежит. Так идемте, Бертин, уложите свой портфель и съешьте положенную вам кашу с мясными консервами.

Разрешение пользоваться скорыми поездами, отпечатанное на белой бумаге, с приложением казенной печати… Какой от него прок, если скорых поездов не существует? Бертин сел в купе, битком набитое унтер-офицерами и другими служаками, ехавшими через Варшаву на родину насладиться отпуском; при других обстоятельствах этот отпуск раздосадовал бы их, так как им больше всего хотелось провести дома рождественские праздники. Но на этот раз — совсем иной воздух, иное настроение. Все потеснились. Хотя новый пассажир был самый обыкновенный ландштурмист, но очки и портфель указывали, что он состоит при штабе. Тотчас же посыпались расспросы, что нового и когда же, черт возьми, будет подписано перемирие.

— Не состоится? Перемирие? Состоится! Народ, на который сыпалось столько шишек, как на русских, и который поставил у руля подлинно пролетарских и крестьянских вождей, — такой народ добьется мира.

Это сказал унтер-офицер из саперов, бородатый и очкастый, и никто из пассажиров не возражал ему, даже когда он высказал пожелание, чтобы сидящий в тюрьме Карл Либкнехт, вместо того чтобы клеить там картонные коробки, как можно скорее вернулся в рейхстаг и занялся черепными коробками своих товарищей по фракции. Да, следовало бы вправить им мозги и вообще расшевелить их.

Бертин угодил пассажирам, выложив несколько новостей, почерпнутых у Вольдемара Гройлиха; все хвалили большевиков за то, что они не покинули на произвол судьбы солдат, сражающихся по ту сторону Рейна, и хотят избавить ударные немецкие батальоны от бесчисленных новых потерь. Молодой унтер-офицер из драгун в свою очередь рассказал содержание последней военной сводки: он прочел ее в только что вышедшем номере «Газеты X армии». Генерал Алленби, сказано было в сводке, завоевал Яффу; американский генеральный штаб еще до Вердена решил воевать; немецкие дивизии сражаются теперь при Капоретто и Тольмене. И, наконец: немцы с большими усилиями отвоевали местность под Камбре, занятую англичанами несколько месяцев назад благодаря неожиданному натиску танков.

— Мы, значит, везде побеждаем? — спросил сержант-артиллерист, на что сапер ответил:

— Кроме мертвецов — они всегда побежденные.

— Что ж, значит, им не повезло, — сказал артиллерист, закуривая свою трубку.

Воздух в купе вокруг всех этих посеревших лиц и поношенных, но опрятных, вычищенных мундиров был до того сизым, что казался непроницаемым. Бертин сразу же почувствовал, что здесь может дышать лишь тот, кто сам курит, и вооружился сигарой. К счастью, какой-то унтер-офицер санитарной службы предложил приоткрыть окно; поезд как раз медленно полз в гору. Вскоре разговор зашел о жизни и смерти, о судьбе и предопределении, о религии и суеверии. Ни один из семи солдат не был привержен к какой-нибудь церкви, хотя все исповедовали ту или иную веру. Попы свой век отжили.

В конце концов Бертину стало жарко. Он снял шинель и разостлал ее как одеяло на коленях. Санитар, собиравшийся читать, попросил его поменяться местами, так как Бертин сидел под лампой, которая как раз зажглась.

— Что же тебе всучили в полевой книжной лавке, друг?

— Совсем не всучили, — ответил тот и протянул Бертину хорошо переплетенный и отпечатанный четким шрифтом томик какого-то книжного издательства, которое называлось «Домашнее чтение». Превосходные рассказы немецких и иностранных писателей перемежались с весьма посредственными новеллами. Цена была доступная.