Билет в одну сторону - Костина Наталья. Страница 50

– Ну не плачь… – Мой друг вытащил из своего кармана платок и дал его мне.

Платок пах Максом: его сигаретами – которые «Винстон», а не «Мальборо», – его парфюмом, его кожей и волосами… запахом, который я так хорошо знала и который предала. Вот только он переступил через боль. Макс меня не предал. Не бросил, как я его. Он несет цветы моей маме, взламывает неведомо какие пароли и защиты только для того, чтобы тащить сейчас мой рюкзак с этими проклятыми помидорами и держать меня под локоть. Я уткнулась в платок лицом, а он вел меня по улице осторожно, как слепую. Мои слезы и мгновенно распухший красный нос были надежно спрятаны под куполом Максова огромного черного зонта. Но мне, если честно, было безразлично все, кроме одного, – заветной бумажки с цифрами, судорожно зажатой в кулаке.

Дневник женщины, оставшейся неизвестной

– На вас, уважаемая, жалоба поступила. И не одна. Занимаетесь агитацией, подрываете политический строй нашего нового государства…

– А вы уверены, что это государство? – дерзко спрашиваю я. – И ни что иное?

Наверное, не нужно себя так вести ЗДЕСЬ – но меня уже просто достало все: особенно этот сюр, бьющий по нервам, продолжающийся месяц за месяцем, жизнь на какой-то грани – или даже за гранью… А теперь еще меня вместе с директором и завучем школы зачем-то выдернули в СТОЛИЦУ! Вот так: не больше – не меньше. В великий город Луганск. Прямо в МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ! Да, не больше, но и никак не меньше! А этот, который сидит за столом, наверное, сам министр и есть. Хотя нет – министр у них женщина… точно, женщина. Этим «У НИХ» я намеренно размежевываю себя и то, что происходит вокруг, потому что даже мысленно не хочу причислять себя к НИМ.

«А как же дети? – вдруг приходит мысль. – Кто же будет их учить? Говорить им ПРАВДУ? Как все ДЕЙСТВИТЕЛЬНО происходило? Ведь я тоже не беспристрастный свидетель – но все-таки не перевираю историю, не подделываю ее, не подгоняю факты под требования тех, кто во все времена приходит к власти и начинает перекраивать, перешивать, перекрашивать, перелицовывать ПОД СЕБЯ. Так кто же останется ЗДЕСЬ, если мы все замолчим, уедем или запремся в своих домах, в своих улиточьих ракушках?.. Ведь править-то будут как раз вот эти. Которые все поголовно в камуфляже и с полосатыми ленточками. Люди с холодными глазами убийц и истерические тетки в самом расцвете климакса. Они навешают здесь портретов, перед которыми оргазмируют сами, и вырастят новое поколение искалеченных, зашоренных и агрессивных детей. Просто сотворят их по своему образу и подобию».

Я не хочу в этом участвовать, понимаю я, но деваться пока некуда. Отсюда, из этого кабинета, в котором все на местах, все как полагается: портрет, триколор, герб – и МОЕ ДЕЛО, из которого мне сейчас зачитывают мои провинности перед НОВОЙ ВЛАСТЬЮ.

– А кто теперь министр образования? – стараясь раньше времени не выпустить на свободу вскипающие во мне пузырьки гнева и негодования, невинно интересуюсь я и делаю несколько глубоких вдохов подряд, пока он, прерванный прямо посередине очередного доноса, хлопает глазами. – Кажется, она проституцией раньше занималась? Ой, простите, наверное, я перепутала с министром культуры!

Директор шикает и дергает меня за рукав, завуч сидит красная как свекла и явно на грани обморока. Но грузный человек в камуфляже, кажется, и не такое видал-слыхал в этих стенах.

– …шпионите в пользу хунты, – монотонно, не обращая внимания на мою выходку, продолжает он. Взор у него мертвый, а голос шелестит точно так же, как бумага в руках. Наверное, моя участь предрешена, раз уж он избегает смотреть мне в глаза. Скорее всего, отсюда меня препроводят прямо в их знаменитый подвал. «А как же Женька?! – вдруг спохватываюсь я. – Женька!! Как я могла ТАК себя вести?! Глупо бравировать неизвестно перед кем! И для чего?! Не подумать о ребенке…»

– Свидетели показали, что такого-то и такого-то числа вы были там-то и там-то и говорили то-то и то-то… – продолжает некто из министерства образования, и его гляделки замороженного хека негодующе поблескивают.

Беру со стола листки, вчитываюсь сквозь некстати набежавшую на глаза влагу… господи, сколько, оказывается злобы и ненависти в хорошо знакомых людях!

– А вы пока, пожалуйста, ознакомьтесь с приказом об установлении ведомственного управления и осуществления контроля над всей сферой образования, науки, культуры и религии в Луганской народной республике! – торжественно чеканит толстяк с глазами снулой рыбы.

Завуч и директор робко берут бумаги с синими печатями. Директор читает задушенным шепотом, потому что завуч, поднятая с постели спозаранку, в спешке забыла дома очки:

– …и контроль за исполнением настоящего приказа оставляю за собой… министр Лаптева!

Завуч сбоку подслеповато вглядывается в бумажку и вздыхает.

– И еще! – строго говорит камуфлированный и раздает новые циркуляры. – Приказ о проведении апробации учебных планов!

Директриса прилежно бубнит вслух, и мне становится даже ее жалко: я знаю, что она вполне вменяема, но ее, даму пенсионного возраста, точно так же, как и многих других, очень и очень манили эти обещанные «повышенные российские пенсии». Она прилежно отмечалась на сходках «за присоединение к России», надеясь, что и ей что-нибудь отломится от длинного российского нефтерубля. Что ж… я ее понимаю. Может быть, я не ходила с ними именно потому, что мне до пенсии еще жить и жить? Или уже… не жить? Внезапно мне становится все равно.

– А что, диверсионную группу, которую я прятала у себя в погребе, так и не взяли? – с насмешкой спрашиваю я, хотя голос мой вдруг перестает мне повиноваться: он заметно подрагивает и даже срывается в фистулу.

Монотонное чтение директрисы тут же испуганно пресекается на самом интересном месте, а именно пункте пять-один: «систематически оказывать методическую помощь педагогам – участникам апробации учебных планов и учебной литературы».

Завуч в панике: она неодобрительно булькает что-то, состоящее из одних бессвязных восклицаний. Приказчик министерства образования гневно таращится через стол. Он еще не ответил на мой вопрос о диверсионной группе, а у меня буквально язык чешется задать следующий: нас что, будут использовать как подопытных кроликов? Испытывать на нас новые методы обучения во славу этой бандитской республики? Черт возьми, что же придется говорить детям мне – историку?! Какие ИСТОРИИ рассказывать? О победоносной Луганской армии? Или о тех, без знаков различия и принадлежности, тех самых, кого официально нет ни на одной такой дурацкой бумаге с синей печатью, но кто ежедневно и ежечасно попадается на глаза: чеченцы и казаки, наемники и профессиональные военные, террористы и испуганные мальчишки-первогодки, которые согласно бумагам с гербовыми печатями служат где-нибудь под Омском, а на деле уже давно переброшены сюда – стрелять по своим же братьям-славянам? Или – того хуже – уже похоронены, наспех зарыты где-нибудь в степи, а их мамы все ждут, когда же они позвонят! Неужели именно МНЕ предстоит рассказывать детям о наших СЛАВНЫХ ГЕРОЯХ, которые непременно войдут во все новейшие учебники этой мертворожденной страны, не признанной ни одним цивилизованным государством мира?

– Вы тут не умничайте! – Мороженый толстяк внезапно обретает голос. – Вы позорите имя учителя! Таким, как ВЫ, в школе вообще не место! Вас надо гнать поганой метлой!

– А как же первого сентября? – Завуч в ужасе втягивает голову в плечи. Она политически неактивна – ни рыба ни мясо. Никуда не ходила, ни в чем не участвовала… и даже ленточку, едучи сюда, не приколола! Какое упущение! Что, теперь ее тоже… поганой метлой? Накануне долгожданного пересчета пенсии? Она пытается отвлечь внимание высшего начальства и переключить его с моей персоны (а там ведь недалеко и до ее собственной!) на насущное. Она близоруко моргает и жалобно блеет: – Мы к первому сентября никак не успеем новые планы!

Директриса за ее спиной делает мне страшные глаза. Она всегда мне благоволила – что, впрочем, было, скорее, связано не с моим действительно невыносимым характером вечного правдолюбца, а с тем, что при случае я читала и обществоведение, и даже подменяла английский в младших классах.