Билет в одну сторону - Костина Наталья. Страница 6

Ехать было еще далеко, поэтому Толик поправил калаш и продолжил:

– А мог, млять, если б знал, справку эту гр…баную купить и тачку крутую в салоне оформить! Щас бы перегнал ее отсюда к куму – у них на хуторе тихо вроде пока. Я, млять, считаю – войной пользоваться надо. Другого такого момента, может, во всю жисть больше не будет. Нам с тобой, Грек, под пули не надо лезть – мы чего, помирать с тобой записались в это ополчение? Человек всегда ищет, где лучше… А ты говоришь – чего по нам не стреляют? Млять, чего нашим по своим-то бить? Не, по нам бить не надо… И мы всегда знаем загодя, куда сегодня долбать будут, нам всегда в другую сторонy…

Из полубессвязного монолога Толика, большей частью состоявшего из родного, отборного и крайне незатейливого русского мата, я пока сумел сделать только один, но весьма верный вывод: если опустить его постоянные вздохи об упущенных возможностях обогатиться за счет фиктивных кредитов, в остальном этот простой, как шахтерская вагонетка, любитель халявы был прав. У тех, кто задумал освобождение этих областей, был свой, может быть примитивный, но тем не менее весьма эффективный и четко работавший план. Беженцы действительно валили из опасного региона толпой. Я не военный, что и говорить… Меня просто захлестнули эмоции – а на войне им не место. Здесь всегда кровь, слезы, разруха – и все это настоящее. Это не съемочная площадка фильма, о котором я, уезжая, так вдохновенно врал матери. Это полновесная, пусть и небольшая война. Справедливая война. И, как говорит этот вечно обкуренный урод, на войне действительно хороши все средства. И мне ли, безработному актеру, судить – что правильно, а что – плохо? У войны свои законы. Вот победим – и люди вернутся. И город мы отстроим. Только вчера в новостях говорили: на Крым будут выделяться огромные средства – дадут и на это захолустье. Подумаешь, увидел в развалинах мишку с оторванной лапой – и сразу запаниковал. Да выехали эти люди! Собрали свои вещи и спокойно уехали. Наверное, сейчас даже рады, что из этой дыры выбрались. Найдут себе работу в Питере, Москве… да хоть бы и у нас, в Тамбове. Это только актерам с работой не везет, а тут все сплошь работяги, соль земли. Русские. И земля эта вся русская – от краю до краю. И Киев – испокон веку русский город был. Так и назывался – Киевская Русь. Русь! А Киевская она, или Московская – какая, к черту, разница! Русь – она и есть Русь. Великая. Непобедимая. Огромная. Собирательница земель.

Дневник женщины, оставшейся неизвестной

Оказывается, сидя в погребе, можно делать кучу разных полезных вещей: распускать старые свитера и вязать носки, перебирать крупу к ужину или щавель на закатку, учить ребенка писать-читать к школе… хотя я совсем не уверена, что Женька пойдет в этом году в первый класс. В конце концов, можно, никуда не торопясь, просто читать самой. Давно забытое прекрасное ощущение! В обычной жизни на это никогда не хватало времени: зимой отчеты, подготовка к урокам, проверка контрольных, летом – то заготовки, то огород, и в любое время года – посиделки с подружками вживую или же посиделки виртуальные, у компа – однако оттого не менее затяжные. Только и пользы, что не напиваешься с френдами по сайту домашней наливки, а голова наутро болит все равно – не от вина, так от недосыпа. Здесь же я успеваю и книгу прочесть, и даже записать свои мысли и некоторые размышления. Может, Женька вырастет и прочтет когда-нибудь… если мы, конечно, уцелеем.

Поначалу было очень страшно: вой мин и снарядов я до этого слыхала только в кино. В реале же у меня поперву просто ноги подкашивались, я орала благим матом, призывая непослушное дитё, и при первом же «ви-и-иу-ба-бах!» хватала Женьку в охапку и тащила в погреб, аж спотыкалась. Мы вначале даже настольную лампу не включали – боялись выдать свое местопребывание противнику! Зажигали тоненькую восковую свечку в самом углу и сидели тихо, как мыши, прижавшись друг к другу и прислушиваясь – не рванет ли прямо у нас над головой? И не обрушится ли наша капитальная крыша – со всеми тяжеленными балками, шифером и прочими частями незамысловатого строения, называемого в наших краях летней кухней? Я прикидывала, сколько тонн будут весить обломки и успеют ли нас с Женькой откопать, пока у нас не закончится воздух… хотя воздух, наверное, в погреб каким-то образом должен поступать? Вон, в потолке дырка, она же отверстие, а снаружи торчат трубы. Но если и они рухнут? Если рванет прямым попаданием, хлипкие жестянки завалятся как пить дать…

Мне, как чистому гуманитарию, сейчас отчаянно не хватает технических знаний и навыков. Даже электричество в наше импровизированное бомбоубежище я не смогла провести, как сделали на нашей улице почти все. Я же просто скинула туда несколько соединенных разом с помощью скотча удлинителей, пыхтя, затащила старые диванные подушки, потеснила банки с закатками – и теперь мы с Женькой располагались в подземелье даже с некоторым комфортом. И когда начинался обстрел, я делала, что называется, хорошую мину при плохой игре: открывала книгу и старалась погрузиться в нее как можно глубже, не думая ни о тоннах кирпича, дерева и железа над головой, ни о том, что вся наша улица составила планы дворов, на которых крестиками были помечены погреба, и наш с Женькой в том числе. Я с нехорошим чувством смотрела на эти жирно наведенные черным кресты и боялась сказать вслух – что кресты… кресты обычно на могилах ставят…

Однако понемногу страх развеивался, и Женьку при далеком тах-тах-тах или пиу-пиу частенько было и не найти. Дитё отмахивалось от меня, как от назойливой мухи, и упиралось руками и ногами, желая играть в дальнем углу сада или в своей комнате – но никак не в заросшем паутиной подвале, в котором к тому же, несмотря на мои мещанские ухищрения в виде старого коврика, криво прибитого на стену, неистребимо пахло сыростью и прошлогодней картошкой:

– Да ну… мам… Сама иди, если хочешь!

Мне тоже порой было неохота бросать полуготовые котлеты, или булькающие в выварке на плите банки с тушенкой из стремительно убывающего поголовья кур и уток, которую с маниакальной настойчивостью заготавливали все жители нашей почти сельской окраины, или Женькины любимые печеньки, только-только сунутые в духовку, но… страх, что снаряд шарахнет прямо сюда и мы будем долго и мучительно умирать под развалинами того, что когда-то было родным домом, постоянно брал надо мной верх. Я решительно совала фарш в холодильник, а печенье оставляла в духовке предоставленным самому себе – авось, когда очередной обстрел закончится, оно как раз и испечется. Пару раз мне все же пришлось выскакивать из погреба; я бежала, приседая от страха, чтобы спасти раскаленный лист с румяными песочно-рассыпчатыми коржиками. Ну а потом и муки, и сахара стало так мало, что о печенье можно было только мечтать. Остатки сахара я берегла, чтобы добавлять его по ложке в манную кашу – благо, соседская корова доилась, несмотря ни на какие «виу-у-у-у!!» или «тах-тах-тах-тах!!» И даже «ба-бах! – бах! – бах!!!» ее не слишком смущало.

Писать дневник я начала совершенно случайно: разбирая на чердаке старые книги (ну совершенно все, стоящее в книжном шкафу, в погребном заточении уже было перечитано!), я наткнулась на толстую и абсолютно чистую тетрадь в твердом переплете. Тут же и вспомнилось, что когда-то, покупая эту самую тетрадь с чудной звенящей витой пружинкой, кремовыми плотными листами и Эйфелевой башней на обложке, я мечтала о том, что буду описывать в ней все важнейшие события своей жизни. Каких только глупостей не приходит в голову в шестнадцать лет! В отличие от моей рухнувшей личной жизни, которую я так и не удосужилась живописать во всех душераздирающих подробностях, тетрадь замечательно сохранилась: и пружинка не поржавела, и тренькала все так же мелодично, и даже Эйфелева башня не померкла, несмотря ни на какие катаклизмы. Да и что ей, башне, сделается? Порывшись в пыльных сундуках своей памяти, я извлекла оттуда любопытный факт: сию самую узнаваемую и растиражированную архитектурную достопримечательность города Парижа французы оставили в живых по чистой случайности. Построили железного монстра, изящно расставившего огромные диплодочьи лапы, по случаю очередной Всемирной выставки в конце XIX века – и по окончании выставки собирались снести как нечто архитектурно чуждое и уродующее изысканное лицо столицы любителей молодого вина и абсента. Негодующие ценители прекрасного даже подписи собирали под петицией! Разрушить железную трехсотметровую дуру требовали такие столпы искусства, как Мопассан и Дюма-сын. Всего триста писателей и художников – выходит как раз по одному мэтру на каждый метр ненавистного сооружения (хи-хи! Кажется, эта занимательная арифметика мне первой в голову пришла!). Кстати, мсье де Мопассан сам регулярно приходил обедать в ресторан на башне. А когда его там засекли, он заявил, что это единственное место во всем Париже, откуда ее не видать! Вот так она и выстояла… Авось и мы как-то выживем, переживем… хотя не похоже, что эта странная война закончится хотя бы к осени. Что будет с нами зимой, даже думать не хочется. Вот и не буду думать. Буду просто открывать эту тетрадь, в которой я за двенадцать лет относительно спокойной жизни не написала ни строчки, щелкать ногтем по пружинке: тен-н-нь… И, за неимением более достойного занятия, стану описывать наше с Женькой военное и осадное житье-бытье.