Ельцин - Минаев Борис Дорианович. Страница 57

Однако в данном случае «экшн» оставался за кадром, а на сцене выступили совсем другие «артисты». Ректор Московского историко-архивного института Юрий Афанасьев. Профессор Ленинградского университета, блестящий юрист Анатолий Собчак. Академик Дмитрий Лихачев. Один из самых известных экономистов своего времени Гавриил Попов. Юрий Власов, олимпийский чемпион по тяжелой атлетике (он произнес самую гневную, самую яркую речь на съезде, в основном посвященную зловещей роли КГБ в жизни советского общества; зал слушал его, едва дыша). Это были высокообразованные, эрудированные, сверкающие красноречием люди. Мы и не знали, что о политике можно говорить так интересно. У всех, смотревших трансляцию, было ощущение взрыва, какого-то словесного вулкана.

Но шок был не от этих речей — шок был от мысли: почему не они сидят в Политбюро? Почему не они нами руководят, если уж теперь им позволено обращаться к нации во весь голос?

Среди делегатов на съезде был и академик Сахаров. Диссидент, который еще два года назад отбывал бессрочную ссылку в Горьком.

Горбачев назвал его по имени-отчеству, Андрей Дмитриевич, поскольку слово «товарищ» здесь явно не подходило. Выступая, Сахаров сразу сказал, что съезд должен быть высшим органом власти в стране. И предложил закрепить это в специальной резолюции (не закрепили).

Выступление Сахарова было еще одной оплеухой советской власти. Однако вскоре страна вспомнила, что по-прежнему живет при ней. 2 июня, на девятый день работы съезда, на трибуну поднялся депутат от Украины Сергей Червонопиский, ветеран афганской войны, молодой человек на протезах.

«Уже утром, — писал Собчак, — в фойе Дворца съездов появились листовки. В них сообщалось, что Сахаров дал интервью канадской газете “Оттава ситизен” и сообщил, что во время афганской войны с советских вертолетов расстреливали попавших в окружение своих же солдат, чтобы те не могли сдаться в плен».

Речь Сергея Червонопиского была гневной. «Мы до глубины души возмущены этой безответственной, провокационной выходкой известного ученого и расцениваем его безличностное обвинение как злонамеренный выпад против Советских Вооруженных сил. Рассматриваем как дискредитацию, как очередную попытку разорвать священное единство армии, народа и партии. Мы восприняли это как унижение чести и достоинства…»

Уходить с высокой сцены на протезах депутату от Украины было еще труднее, чем подниматься. Зал едва ли не стоя, бурной овацией провожал молодого ветерана. Когда Сахаров попросил слова, его встретили улюлюканьем, свистом, не давали говорить, захлопывали. Сахаров, пытаясь защищаться («я только хотел сказать…» — но остальная речь потонула в шуме), страшно заикался, бледнел, его было жаль. Он ушел с трибуны, сгорбленный, потрясенный [8].

Однако Сахаров вовсе не был сломлен этим инцидентом, как могло показаться поначалу. Он был внутренне готов к такой реакции. «Выступая на съезде в последний день его работы, — пишут историки М. Геллер и А. Некрич, — Сахаров предложил исключить из Конституции СССР статью 6, предоставляющую партии тотальную власть в стране, и говорил о том, что Михаил Горбачев собрал в своих руках почти неограниченную власть. Председательствовавший Горбачев неоднократно пытался прервать речь депутата Сахарова, который спокойно продолжал говорить. Тогда был выключен микрофон. Страна могла видеть оратора, но не слышать его. В заключительном слове Горбачев счел необходимым “отбросить инсинуации относительно того, что я сосредоточил в своих руках всю власть”. Это, заверил генеральный секретарь и Председатель Верховного Совета, противоречит “моим идеям, моему представлению о мире и даже моему характеру”».

В сентябре 1989 года в интервью для «Ле Монд» на вопрос «Какого вы мнения сегодня о Михаиле Горбачеве?» Сахаров ответил: «С одной стороны, я понимаю, что он — инициатор перестройки, которая была исторической необходимостью. С другой стороны, я вижу, что он ведет себя очень нерешительно… Так что создается впечатление, что единственным реальным изменением был его собственный приход к власти. Это, может быть, некоторая утрировка, но все же это так».

Тем временем съезд и его трансляция на всю страну продолжались.

Режиссер трансляции выхватывал отдельные лица. Крупные планы.

Эти лица, задумчивые, тяжелые, возмущенные, радостные, буквально обрушивались с экрана на зрителей, как яркая иллюстрация к словесным баталиям: это были прежде всего естественные реакции, какой-то поток открытых эмоций…

Телевидение как бы помогало донести до массовой аудитории идеи Первого съезда. Но, собственно, в чем же состояли эти идеи?

В том, что богатейшая страна мира в мирное время живет по продовольственным талонам, по «карточкам» (Юрий Власов)? Но мм знали это и без них. В том, что роль КПСС нужно ограничить, приняв «специальный закон» (Ельцин)? Но в это никто не верил. В том, что в экономике необходимы глубокие и радикальные реформы (Попов)? Да, но это было известно и до Первого съезда.

Нет, особая новизна съезда была именно в нем самом. В открытости его демократических процедур. В свободе высказывания. В том, что можно было попросить слова, не предупреждая заранее президиум и явно не «визируя» сам текст выступления. В том, как съезд выбирал верхнюю палату и ее председателя. Это была школа парламентаризма для всей страны. Это была политика — открытая, драматичная, остросюжетная, понятная для всех.

В книге «Исповедь на заданную тему» Ельцин пишет: «После столь убедительной победы на выборах пошли активные слухи, что на съезде народных депутатов я собираюсь бороться с Горбачевым за должность Председателя… Не знаю, где рождались эти слухи — среди моих сторонников, вошедших в раж в связи с победой, или, наоборот, в стане моих противников, перепугавшихся столь бурной реакции москвичей, но слухи эти продолжали упорно циркулировать».

Примерно за неделю до открытия съезда Горбачев позвонил Ельцину и предложил ему встретиться. Они встретились в Кремле.

«Встреча продолжалась около часа, — пишет Ельцин. — Впервые после долгого перерыва мы сидели друг против друга, разговор был напряженный, нервный, многое из того, что накопилось у меня за последнее время, я высказал ему».

Собеседники плохо понимали друг друга. Наконец, почувствовав, что беседа явно не клеится, Горбачев смягчил тон и спросил о ближайших планах Ельцина. «Я ответил сразу, — все решит съезд. Горбачеву этот ответ не понравился, он хотел все же получить от меня какие-то гарантии и потому продолжал спрашивать — а как я смотрю на хозяйственную работу, может быть, меня заинтересует работа в Совмине? А я продолжал твердить свое — все решит съезд».

О каких гарантиях говорит Ельцин?

Выборы Горбачева Председателем Верховного Совета — один из самых драматичных моментов съезда. Будем ли выбирать из одного кандидата или из нескольких? Этот простой вопрос буквально перевернет страну. Она и не предполагала, что его можно поставить вот так, просто. Идея выборов главы государства, даже таких, практически безопасных и стопроцентно гарантированных, кажется святотатством. Чем-то вроде просьбы доказать существование Бога. Бог есть. Зачем же доказывать?

Эта идея настолько взволнует депутатов, что они будут ее обсуждать несколько часов. Для некоторых из них, опьяненных свободой высказывания, она станет глубоко принципиальной — никому не известный депутат Оболенский потребует внести себя в списки для голосования. Альтернативный кандидат в председатели Верховного Совета — кощунство! Теперь Ельцину становятся понятными сомнения и страхи М. С.

Этот почти трехтысячный зал, составленный процентов на семьдесят из элиты, из чиновников, далеко не так лоялен к генеральному секретарю, он глухо ропщет, он раздражен, он почувствовал свою силу. И, скорее всего, Горбачев боялся, что Ельцин возглавит именно эту, консервативную волну стихийного протеста против главного «прораба перестройки».

Ельцина пытаются внести в список, но он берет самоотвод. На вопрос одного из депутатов: почему взял самоотвод при выборах председателя — отвечает с некоторой заминкой: «Я, как член Центрального комитета, должен подчиниться решению пленума партии…»