Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович. Страница 10

соглашались и в оценке нравственного состояния общества, и в необходимости отмены крепостного права. Споры шли о методах. И в этом смысле весьма любопытна запись Долгорукова, по времени едва ли не совпадающая с датой окончания пушкинской работы над “Заметками” (30 июля и 2 августа соответственно): “...накрыт был стол для домашних, за которым и я обедал с Пушкиным (...) Охота взяла переводчика Смирнова спорить с ним (...) Наконец полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники подлецы и воры, генералы скоты большею частию, один класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить” ¹⁰⁷. Во многом характер и отдельные мотивы этой записи (впрочем, как и всех предыдущих) совпадают с пафосом “Заметок”. Трудно сказать, разговоры ли у Инзова стали причиной, побудившей поэта приступить к “Заметкам”, или, наоборот, работа над ними стала причиной столь частых застольных разговоров Пушкина? Скорее всего, первое - не в характере поэта было полгода сочинять несколько страниц текста.

В “Воображаемом разговоре с Александром I"(1824-25 гг.) поэт писал: “...Инзов добрый и почтенный старик, он русский в душе (...) Он доверяет благородству чувств, потому что сам имеет чувства благородные”(ХI, 23). Влияние П.И.Пестеля и В.Ф.Раевского, возможно, отразилось на публицистическом пафосе пушкинских “Заметок”. Но у декабристов, как было сказано, личность Петра не вызывала споров. Они предпочитали через голову самодержца обращаться к примерам более древней истории России и Европы. Пестель писал “Русскую Правду”, ориентируясь на опыт Киевской Руси, а Раевский в своем “Вечере в Кишиневе” сетовал на то, что “Наши дворяне (...) историю ограничивают эпохою бритая бород в России” ¹⁰⁸ и советовал Пушкину: “Воспой простые предков нравы”¹⁰⁹, имея в виду времена новгородской республики. Вместо этого поэт как раз начинает свои “Заметки” с “эпохи бритая бород”. Мысль же об освобождении крестьянства была общей для значительной части просвещенного дворянства и не может служить доказательством того, что Пушкин излагал исключительно

декабристские взгляды. В статье содержится резкая критика самодержавия, близкая декабристам вообще, но далекая от республиканских настроений, свойственных южным декабристам. Скорее всего, работа носила самостоятельный характер и была написана с позиции сторонника конституционной монархии, близкой лишь части революционеров, находящихся к тому же далеко на севере.

Эйдельман в своей работе “Пушкин и декабристы” задается вопросом: “Так отчего же он не пустил по рукам списки, как часто делал?” ¹¹⁰. И далее утверждает: “Тот же, кто не согласится, будто “Некоторые исторические замечания” были частью какого-то задуманного труда, испытает еще больше трудностей, объясняя, почему эта работа почти никому не была известна” ¹¹¹. По мысли автора, будущий труд должен был яснее обозначить революционные взгляды поэта и привлечь внимание декабристов. Между тем, работа над “Заметкой” была закончена, дата поставлена. И как в любой завершенной работе у нее был свой вывод, в котором Пушкин давал понять, кому и зачем он посвящает свое произведение: “русским защитникам самовластья”(ХI, 17), которых поддерживает “подлость русских писателей”(ХI,17). Вероятно, когда Инзов воздавал хвалу старым порядкам, то имел в виду екатерининские времена (оттого большая часть работы посвящена Екатерине), и конечно, полемизируя с поэтом, он опирался на литературный авторитет Вольтера, Державина и “Похвальное слово” Карамзина. Последнее обстоятельство должно было особенно задевать Пушкина, тяжело переживающего внезапный разрыв с историком.

Тесное сближение “Заметок” Пушкина и “Записки” Карамзина столь же очевидно, как и в случае с одой “Вольность”. Начало “Заметки”: “По смерти Петра I движение, переданное сильным человеком, все еще продолжалось в огромных составах государства преобразованного. Связи древнего порядка вещей были прерваны навеки”(ХI,14) прямо перекликается с карамзинским текстом: “Сильною рукою дано новое движение России (...) Как при Анне, так

и при Елизавете Россия текла путем, предписанным ей рукою Петра, более и более удаляясь от своих древних нравов” ¹¹². Пушкин и дальше использует понравившиеся ему выражения и мысли историка. У Карамзина написано: “Многие гибли за одну честь русских кафтанов и бороды”¹¹³, то же у Пушкина: “Народ, упорным постоянством удержав бороду и русский кафтан”(ХI, 14). Наследники Петра у поэта названы “ничтожными”, у историка - “пигмеями”. Близкими эпитетами определена Елизавета - “сластолюбивая”¹¹⁴ и “сладострастная”(ХI, 14). Рассуждения об аристократии тоже подготовлены запиской “О древней и новой России”: “... Долгорукие и Голицыны хотели видеть на престоле слабую тень монарха и господствовать именем Верховного Совета (...) Аристократия, олигархия губили отечество” 115. У Пушкина: “Аристократия после его неоднократно замышляла ограничить самодержавие”(ХI, 14). Однако на этом сходство заканчивается и уступает место серьезным разногласиям. Оценивая Петра, историк и поэт как бы соглашались обсуждать не само наследие реформатора, а его наследников. Карамзину важно было не разрушить критикой Петра и Павла идеал неограниченного самодержавия. К тому времени в России особенно остро обозначилось противостояние старых и новых идей Просвещения. По мысли историка, “Два мнения были тогда господствующими в умах: одни хотели, чтобы Александр в вечной славе своей взял меры для обуздания неограниченного самовластья, столь бедственного при его родителе; другие, сомневаясь в надежном успехе такового предприятия, хотели единственно, чтобы он восстановил систему Екатерининского царствования, столь счастливую и мудрую в сравнении с системою Павла” ¹¹⁶. Карамзин придерживался точки зрения последних. Царствование Екатерины II могло бы сгладить неприятные впечатления, произведенные тиранией Петра и Павла. И здесь Пушкин, испытавший на себе прелести неограниченного единовластья, вступает в открытую полемику с Карамзиным: все негативное (“некоторые пятна”11⁷), отмеченное историком в екатерининском правлении, у поэта становится предметом резкой

критики, все позитивное заметно приуменьшается. Карамзинская мысль: “Торговали правдою и чинами. Екатерина - Великий Муж в главных собраниях государственных - являлась женщиною в подробностях монаршей деятельности: дремала на розах, была обманываема или себя обманывала; не видала, или не хотела видеть многих злоупотреблений” ¹¹⁸ поэтом разворачивается в довольно мрачную картину: “Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. Ободренные таковою слабостию, они не знали меры своему корыстолюбию (...) От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно. Таким образом, развратная государыня развратила свое государство”(ХI,16). Торжественная речь историка: “Петр удивил Европу своими победами - Екатерина приучила ее к нашим победам” ¹¹⁹ встречает холодную отповедь Пушкина: “Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на благодарность русского народа”(ХI,15). Нашел Пушкин слабое место и в церковной политике Екатерины, не затронутое Карамзиным, тем самым подчеркнув, что историк, уделявший особое внимание духовенству, в своей критике был, мягко говоря, непоследователен. Заканчивает свою работу Пушкин от кровенным выпадом против основной мысли всей карамзинской “Записки”: “...искать людей!”¹²⁰. Примеры удачного выбора соратников историк находил и у Петра и у Екатерины, на что Пушкин иронически заметил: “Если царствовать значит знать слабости души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства”(ХI,15). Сама ссылка на высказывание г-жи де Сталь, имеющее к ней весьма отдаленное отношение, ¹²¹ в финале “Заметок”: “...Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкой”(ХI,16) содержала прямой выпад против карамзинской мысли о Павловом “ослеплении ума” и о том, что “благоразумнейшие россияне (...) жалели, что зло вредного царствования пресечено способом вредным”¹²², но “весть о том в целом государстве была вестию искупления”¹²³, Поэт с особым пристрастием следил за "любимыми парадоксами" историка. Вместе с тем, критикуя