Гайдар - Камов Борис Николаевич. Страница 67

«Маяк» был газетой порта. И жил Паустовский в порту, в крошечной комнатке бордингхауза.

Это была его редакция. Сюда приходили к нему моряки. Здесь рассказывали о товарищах, о кораблях, реже-о себе. Он сразу же, с их слов, делал заметки для своей газеты.

По словам Рувы, Паустовский был уже в ту пору изумительный работник. Он сам писал. Сам набирал. Сам выпускал.

Рувим тоже начинал уже писать, но неуверенно, несмело, иногда рассказывая Паустовскому «сюжеты».

«Да поймите же вы, черт возьми, - сердился Паустовский, - это же интересно! Дальний Восток - край совершенно незнакомый». И помогал в журналистике.

Паустовский по складу своему был романтик. Фраерман тоже. Это их сближало. Оба мечтали о книгах. В Паустовском Рувим видел уже мастера. И добродушно сносил шутки и пародии, которые Коста (как звали его близкие друзья) сочинял по поводу начатого «Васьки-Гиляка».

Когда, по рекомендации Емельяна Ярославского, Рувим переехал на работу в Москву, сюда же вскоре переехал и Паустовский. Как и Рувим, поступил в Российское Телеграфное Агентство. И с первых дней поразил всех.

Телеграммы часто приходили такие, что в них нельзя было ничего понять. Другие редакторы подобные телеграммы отбрасывали. Коста же разбирал любую путаницу молниеносно.

Паустовский добивался, чтобы телеграфные сообщения писались кратко, языком выразительным и точным, притаскивая на каждое собрание охапки наиболее анекдотических сообщений, которые зачитывал под общий хохот.

Он же настаивал: телеграммы должны строиться так, чтобы в случае нужды их можно было бы сокращать по абзацам. Большая газета, если захочет, поместит все. Маленькая - один лишь факт. И надо, чтоб без вреда для общего смысла можно было остановиться на любом абзаце.

…Он познакомился с ними, когда Рувим успел уже напечатать «Ваську-Гиляка» и «Никичен», написанные с такой тонкостью, словно Фраерман родился не в Могилеве, а в гиляцкой, с земляным полом, юрте, построенной на маньчжурский манер и потому называемой фанзой.

А Паустовский в это время входил в славу, опубликовав свой «Кара-Бугаз». В отличие от тех, кому известность кружила голову, Коста, невысокий, с немоложавым уже лицом, скромно одетый, везде, кроме самого близкого друга, держался неприметно и тихо, будто стесняясь самого себя. Но стоило Косте начать рассказывать - преображался и делался замечательно красив.

Когда после выхода «Кара-Бугаза» со всех сторон посыпались предложения писать и сотрудничать, Паустовский скромно отвечал: «… Когда я чем-нибудь занимаюсь, я ухожу в эту работу весь и ничего другого делать не могу».

«Почти каждый вечер…»

Среди постоянных посетителей дома Фраерманов был Миша Лоскутов, артистически талантливый человек, с внешностью французского актера: серо-голубые глаза, легкие, стремительные движения. Одевался тщательно и со вкусом, не признавая неряшливости ни в чем. Держался застенчиво, хотя был насмешлив.

Лоскутов жил недалеко от Фраерманов, однако не так уж часто оседал в Москве, много путешествуя, особенно по Средней Азии. И потом откуда-нибудь из Каракумов присылал свои репортажи об автопробеге, который мало походил на пробег, ибо машины то и дело увязали в песке.

Почти всегда у Фраерманов бывал Александр Роскин. Чуть полное лицо, крупноватый нос. Небольшой, почти с детскими губами рот. Глаза внимательные, чуть настороженно прищуренные. Биолог по образованию, Роскин обожал театр. Был вдохновенным музыкантом, а связал себя на всю жизнь с литературой. Первой книгой его, которая привлекла внимание, были «Караваны, дороги, колосья» - об академике Николае Вавилове. Здесь образование биолога пригодилось Роскину в полной мере.

Роскин прозвал сборища у Фраерманов «Конотопами», отказываясь объяснить почему, пока случайно не догадались, что повинны в этом блинчатые пирожки, которые к каждому заседанию пеклись женой Рувима Валей и напоминали те, что традиционно продавались на конотопском вокзале, где поезд стоял несколько минут и успеть схватить хотя бы один пирожок считалось делом доблести каждого уважающего себя пассажира.

Вообще, Роскин, по общему мнению, был большой выдумщик. В Доме творчества писателей в Ялте в опровержение пословицы, что «половины работы не показывают», Роскин предложил каждый вечер прочитывать друг другу написанное за день. И коротко поговорить о каждом куске. Вечерние собрания привились. Их прозвали «американками».

На «Конотопах» каждый читал что хотел. Он - отрывки «Военной тайны» (которые нравились неодинаково). Зато «Синие звезды» были приняты безоговорочно.

Паустовский рассказывал, затем читал о Колхиде, однажды передав свой спор с Горьким. В «Колхиде» в одном месте было сказано, что герань и кисейные занавески - признак мещанских домов. А Горький сердито настаивал: герань - цветок рабочих окраин, любимый цветок ремесленной бедноты.

Наездами из Ленинграда бывал на «Конотопах» известный историк Евгений Викторович Тарле.

Попав впервые в общество «ученого гостя», они с Иваном Халтуриным поначалу робели, что не смогут поддержать с ним беседу. Но страхи оказались напрасными. Халтурин всегда много знал. Он тоже кое-что в своей жизни прочел и кое над чем подумал. И когда вышли на улицу, Халтурин говорил что-то о том, что, мол, «ты, Аркадий, поразил меня сегодня своеобразием суждений, образностью речи и даже эрудицией».

Друзья хвалили его не так часто, тем более Халтурин, который считал, что образование его недостаточно (увы, это было справедливо), и не раз предлагал: «Вот получишь деньги, станешь богатым, давай пойдем вместе по книжным магазинам и купим все, что тебе хочется».

Речь шла о книгах, которые он давно мечтал иметь дома. Особенно энциклопедии и разные словари, которые любил читать «насквозь».

Деньги время от времени появлялись, но обыкновенно уходили на ерунду: на пир в «Метрополе», на игру в «миллионеры», когда покупал все, что видели глаза, и грузил в машину, а то и две. но почти никогда не довозил до дому. Потом, правда, было о чем вспомнить, однако, снова довольно скоро обеднев, жалел, что эти игры не обходятся чуточку дешевле.

Как бы там ни было, первая встреча с академиком Тарле прошла благополучно. Никому ни за кого не пришлось краснеть. И, бывая в Ленинграде, Халтурин привозил от Евгения Викторовича приветы. Тарле спрашивал: «Что делает Гайдар? Где он? Что с ним?»

Валя ему тоже говорила: «Звонил Тарле. Он остановился в «Метрополе». Просил: «Если на «Конотопе» будет Гайдар, непременно скажите мне. Я сейчас же приду. Я его крепко люблю. Он умеет из будничного сделать праздник».

Тарле на «Конотопах» рассказывал не только о малоизвестных событиях истории, но и о мало кому известных подробностях истории литературы, целыми главами наизусть читая Достоевского.

Уставая спорить, шли в комнату Вали. Там стоял великолепный, всегда настроенный «Беккер». И Роскин играл отрывки «Хованщины». Или каждому, кто что закажет.

Паустовский просил из «Пиковой дамы», Тарле - из Бетховена и Вагнера, он - «Жаворонка», «Мой костер в тумане светит» и «Умер бедняга в больнице военной». Или тоже что-нибудь из Чайковского.

Лишь в пятом или шестом часу, спохватись, что светает, все с видимой неохотой поднимались. И Тарле, у которого была сахарная болезнь и которому был предписан строгий режим, смеясь, говорил, что опять швейцар в  «Метрополе» вежливо упрекнет: «А вы, профессор, снова где-то загуляли».

После катастрофы на войне и после больниц о н, солдат и писатель Аркадий Гайдар, больше всего на свете боялся пустоты вокруг себя. Именно поэтому мог позвать с собой обедать незнакомого, первого встреченного на улице человека, лишь бы не сидеть за столом в ресторане одному.

А в квартире пятьдесят два по Большой Дмитровке, двадцать собиралось не просто «приятное общество». В беседах рождались и уточнялись еще не до конца проясненные замыслы. И многие вопросы литературной техники. Рукописи проходили здесь самую первую и самую беспощадную «обдирку».