Три повести - Ходза Нисон Александрович. Страница 39

Миловидная брюнетка с высокой причёской встретила его улыбкой:

— Здравствуйте, Олег Владимирович.

— Женечке — привет, любовь и конфетка! — Он протянул дежурной «Белочку». — Специально для вас ношу, сеньора, в надежде, что когда-нибудь вы полюбите меня так же страстно, как «Белочку».

— Вы всё шутите, Олег Владимирович…

— С любовью не шутят, дорогая Женечка. Не теряю надежды убедить вас в этом. И тем не менее я хотел бы обозреть господ капиталистов.

Он взял стопку паспортов и начал просматривать их. Перебирая паспорта, Олег Владимирович не переставал балагурить. К нему снова вернулось отличное настроение. На одном из паспортов он несколько задержался:

— Баурс? Он, кажется, уже не в первый раз?

— Четвёртый. Его поместили в двести двенадцатый. Вообще с иностранцами у меня сегодня прошло всё гладко и хорошо.

— Прелестно! Шарман! Уэлл! Олл райт! Зер гут! О’кей! Командуйте дальше, а я обойду этажи…

Во втором этаже он задержался у дежурной:

— Как у вас дела?

— Всё тихо, Олег Владимирович.

— Тихо? А почему мне звонил иностранец из двести двенадцатого? Жалуется, что в номере очень жарко.

— Он, очевидно, не умеет пользоваться регулятором…

— И я так думаю. Сейчас зайду к нему, покажу, как регулировать. С иностранцами надо быть вежливыми, чтобы никаких жалоб… Других происшествий не было?

Басов подошёл к двести двенадцатому номеру, постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл. Он остановился на пороге открытой двери и громко, чтобы слышала дежурная, спросил:

— Вы чем-то недовольны, господин Баурс? — Закрыв дверь, он вошёл в номер.

Иностранец встретил его любезной ухмылкой, молча вытащил из кармана коробку «Казбека» и положил на стол.

Так же молча Басов в свою очередь вынул из кармана коробку «Северной Пальмиры» и положил её рядом с «Казбеком».

— Курите, — предложил Баурс, придвигая «Казбек» к Басову.

— Спасибо, не курю, — отвечал Басов, пряча коробку в карман брюк. — Рекомендую вам попробовать «Северную Пальмиру».

— Обязательно попробую, — усмехнулся Баурс и сунул коробку «Северной Пальмиры» в боковой карман пиджака.

Не прощаясь, Басов широко распахнул дверь в коридор и, стоя на пороге, громко сказал:

— Надеюсь, господин Баурс, теперь вы будете довольны. Желаю вам хорошо провести время в нашем городе.

Он вышел из номера, поглаживая в кармане глянцевитую коробку «Казбека». «Удивительно, как легко и просто делаются деньги, — думал он, подымаясь неторопливо по лестнице. — Я дал Баурсу папиросную коробку, набитую советскими сторублёвками. Он передал мне коробку, набитую долларами. Вся операция заняла меньше минуты. Баурс продаст у себя рубли за доллары, и у него станет долларов в два раза больше, чем он дал мне. А я продам доллары, и у меня станет советских денег в три раза больше, чем я дал Баурсу. Как легко и просто! И подумать только, что есть страны, где такие сделки можно совершать без всякого риска! В любой капиталистической стране я был бы миллионером! В мае поеду, своими глазами взгляну, что к чему. Списки на заграничные поездки утверждены… А уж потом…» — Он воровато оглянулся и вошёл в свой кабинет.

Зазвонил телефон. Союз писателей просил забронировать на майские дни десять номеров, — в Ленинград приедут индийские и польские литераторы. Лениво цедя ответ, Басов машинально распечатал утреннюю телеграмму, пробежал глазами текст и вдруг почувствовал пустоту в груди.

— Завтра, позвоните завтра! — Он бросил трубку, подбежал к двери, повернул ключ и снова схватил телеграмму: «Чемодан не прибыл подтверди отправку мама больнице».

Телеграмма была из Ташкента, где действовал Гуциев под кличкой «Мама».

Откинувшись в кресле, Басов тяжело дышал, ему не хватало воздуха, но он никак не мог сделать глубокого вдоха. Не выпуская телеграмму из рук, закрыл глаза.

«Спокойно, спокойно, — говорил он себе. — Телеграмма отправлена шесть часов назад. Ситников должен был приехать вчера вечером… Если он и “расколется”, то не сразу, не с первого допроса. Какое-то время у меня есть. Но действовать надо немедленно! Пусть расстреливают цыган! А я знаю, что мне делать!»

Басов рванул телефонную трубку:

— Соедините меня с двести двенадцатым.

Телефон Баурса молчал.

— Скотина! Уже занялся махинациями! — Басов швырнул трубку, но тут же снова поднял её.

— Соедините с директором. Василий Константинович? Доброе утро, — говорил Басов, прерывисто дыша в трубку. — Василий Константинович, что-то я плохо себя чувствую. Голова кружится и сердце жмёт. Прошу вас — дайте мне пару деньков в счёт переработки. Что? Нет, нет, не беспокойтесь. У меня это бывает. Через два дня я буду здоров, как всегда. Большое спасибо! Сегодня же уеду к приятелю за город. В понедельник явлюсь как стёклышко.

Он шагал по лестнице через две ступеньки, вытаскивая на ходу ключи.

Квартира Шмедовой, как обычно, сверкала холодной полированной чистотой. Басов рывком открыл нижний ящик туалетного столика, швырнул красный сафьяновый мешочек в портфель, туда же сунул, вырвав из рамки, свою фотографию.

Проделав это, Басов оглядел внимательно комнату, сел за стол и написал записку:

Басов положил записку на палисандровую шкатулку, сорвал со стены футляр и вышел.

8. Поединок

Подойдя к гостинице, Дробов с тревогой убедился, что Кротова на месте нет. Не было у подъезда и басовского «Москвича». В условленном месте Дробов обнаружил записку:

Когда Дробов вошёл в отделение, Гутырь разговаривал с кем-то по телефону, повторяя всё время одно и то же слово: «Понятно». Это было его любимое слово. Он умел придавать ему множество оттенков. В его устах — в зависимости от обстоятельств — оно звучало как одобрение и как возмущение, как поощрение и как протест, как вопрос и как утверждение.

— Понятно! — сказал снова Гутырь. — У вас всё? Дробов здесь. Действуйте по обстановке. Дробов присоединится к вам, понятно?

Он положил трубку и кивнул Дробову.

— Значит так, — начал он, потирая шрам на скуле. — Значит так: это звонил Кротов. Басов неожиданно сорвался с работы. Отправился к Шмедовой на Охту, пробыл там десять минут и вышел от неё с футляром, в котором носят скрипку. От Шмедовой поехал домой. Дома пробыл шесть минут, после чего поехал к бензоколонке, заправился и наполнил горючим две канистры. Сейчас он в своём гараже, ставит запасное колесо и смазывает мотор. Понятно? Ваша версия, товарищ Дробов?

Вместо ответа Дробов поспешно снял телефонную трубку.

— Разрешите позвонить? — спросил он, набирая номер. — Гостиница? Товарищ директор? Говорит школьный друг Олега Владимировича. Я, знаете, приехал сегодня из Магадана, очень хотел повидать его, а по его телефону никто не отвечает. Вы не подскажете, когда он будет на месте? Что? Заболел? Вот неудача. Выйдет в понедельник? Спасибо, домашний его телефон у меня есть. Извините за беспокойство!

Дробов стоял, держа в руках трубку, и короткие телефонные гудки походили на заунывный стон.

— Выйдет на работу в понедельник? — спросил Гутырь. — Значит, куда-то смывается на три дня…

— Похоже. Теперь попытаюсь ответить на ваш вопрос, Иван Семёнович, — сказал он. — Отвечу коротко, потому что, на мой взгляд, события начинают развиваться стремительно и медлить нам нельзя. Версия моя такова. Басов явился на работу и здесь узнал нечто такое, что заставило его немедленно действовать. Посмотрите, сколько он успел за час! Можно позавидовать его бешеной энергии. Это, впрочем, и понятно: дело дошло до петли, промедление смерти подобно в прямом смысле этого слова. И, прежде всего, он бросился не домой, а на Охту к Шмедовой. Значит, главные улики, говорящие о его преступной деятельности находятся на квартире этой вертихвостки, а не у него дома. — Дробов сделал вид, что не замечает иронической усмешки Гутыря, и продолжал: — Из донесения старшего лейтенанта Быстровой известно, какие цацки прячет он у своей охтенской дурочки. Ясно, что это только какая-то часть драгоценностей. Я просто убеждён, что в этой квартире ещё сегодня утром была валюта, теперь-то она, конечно, запрятана в «москвиче» «скромного администратора» советской гостиницы. Что же вдруг испугало Басова? Безусловно телеграмма, содержание которой вам известно. Забрав все драгоценности у Шмедовой, чтобы спрятать их в более надёжное место, он…