Живые люди - Вагнер Яна. Страница 11

Мы тянули – даже после того, как закончились консервы, и потом, когда не осталось ни крупы, ни макарон, когда кончился чай, даже когда нам почти полностью пришлось перейти на рыбу, которой было мало, а в некоторые дни не было вовсе, когда подошли к концу запасы сухого молока, когда мы все, даже дети, могли позволить себе есть только один раз в день и порции стали совсем крошечными, – мы тянули время, потому что между обсуждением этого плана, с которым никто не спорил, с которым все были согласны, и его выполнением существовала огромная разница, заключавшаяся в том, что говорить о необходимости перейти озеро можно было сколько угодно, а вот сделать это на самом деле оказалось невероятно, нечеловечески страшно. Это был еще не голод – не настоящий голод, хотя псу не доставалось уже почти ничего, кроме самых несъедобных и жестких рыбных очистков, которые он проглатывал, не жуя, а затем тяжелым, неприятным взглядом провожал каждый съеденный нами кусок; я боялась, что в какой-нибудь момент он не выдержит и сделает что-нибудь такое, из-за чего они, остальные, перестанут ему доверять, я не дам тебя съесть, думала я, ты мне нужен, я еще не знаю, зачем, – но ты мне нужен, нам бы только дотянуть до весны. Это был еще не голод – не настоящий голод, хотя дети стремительно становились прозрачными и сонливыми, словно повинуясь какому-то встроенному закону сохранения энергии; хотя мы, взрослые, уже начали терять в весе – у Мишки запали щёки и ввалились глаза, и даже Лёнин громадный живот существенно уменьшился в размерах, угрожая вот-вот превратиться в пустую складку кожи; хотя каждое утро, когда я чистила зубы жесткой, смоченной в теплой воде щеткой, на снегу оставались теперь розоватые следы, а во рту – привкус крови. Несмотря на всё это, мы еще не начали голодать по-настоящему, у нас еще было время.

Февраль уже почти закончился – хотя мороз, сжимавший наш хлипкий дом со всех сторон, нисколько не ослаб, дни стали заметно длиннее, – и мысль о том, что мы всё-таки протянули целый месяц на жалкой кучке консервов и свежей рыбе, позволяла нам всякий раз откладывать неизбежный пугающий поход на ту сторону еще на неделю вперед, еще на несколько дней, на потом, когда сети снова окажутся пустыми, когда случится что-нибудь ещё, не оставив нам другого выбора. И, просыпаясь каждое утро, я по-прежнему отсчитывала вслух – двадцать шестое февраля, двадцать седьмое, скоро весна, мы дотянем, мы сможем дотянуть, нам не придется туда идти.

В тот день я проснулась и поняла, что не знаю, какое сегодня число. Сережа был уже в куртке и возился с термосом, наливая согретый на печи кипяток, – в последние дни я перестала чувствовать, как он поднимается с кровати, как с облегчением распрямляется ее продавленная сетка, потому что спала теперь крепче и тяжелее, чем раньше, иногда даже пропуская момент, когда он уходил, когда все они уходили, оставив меня наедине с этими женщинами. Которые и теперь, после двенадцати дней пути и трех месяцев неуютной и тесной жизни здесь, на озере, оставались такими же чужими, как в первый день. Которые не были мне нужны – не были бы, если бы не это невыносимое одиночество, падающее на меня сверху в миг, когда за Сережей, Мишкой и папой закрывалась дверь, и отпускающее только в момент их возвращения, если бы не этот нестерпимый обет молчания, словно висящий над моей головой, делающий меня невидимкой. У них были спасительные, объединяющие хлопоты вокруг детей, и, казалось, это вынужденное соседство не доставляет им никаких неудобств, они говорили – принеси воды, подбрось дров, посмотри в окно – не идут еще?

Они не стали подругами, – я видела, что не стали, – но это совершенно им не мешало; я же чувствовала себя попавшей в детский сад, в который тебя определили в середине года, когда все уже знакомы друг с другом, а ты лишняя, ты одна, и даже если ты попытаешься подойти и присоединиться к чужой, непонятной игре, тебя всё равно не примут, на тебя просто не обратят внимания; больше всего мне хотелось забиться в угол и молчать, или спать весь день, или уйти в лес и не возвращаться, пока не вернутся мужчины, я даже пыталась ходить с ними на озеро, но с первого же дня поняла, что не справлюсь, что мне холодно, что я мешаю Сереже своими жалобами. Мне не было места нигде.

Поэтому, проснувшись, я вначале испуганно нашарила его глазами и, только убедившись, что он еще здесь, что я еще не одна, спросила:

– Какой сегодня день?

Серёжа обернулся.

– Я не помню, – сказала я, – високосный год или нет?

– Черт его знает, – он пожал плечами и снова наклонился над термосом, – какая разница?

Мне хотелось сказать: «большая, большая разница!», потому что это было важно – знать, какое сегодня число, двадцать девятое февраля или первое марта. Но я ни за что не сумела бы объяснить ему, он не услышал бы – у него был термос, который нужно наполнить кипятком, его ждали сети, покрытые ледяной коркой, а у меня впереди – только пустой бессмысленный день, еще один из целой череды таких же, только теперь я даже не знала, какой он по счету, и это почти нельзя было вынести. Сережа завинтил, наконец, крышку термоса и позвал:

– Лёнька! Всё готово, ты идёшь?

Из-за тонкой перегородки, отделявшей комнаты лишь наполовину, раздался Лёнин зычный зевок, яростно заскрипели пружины, а я смотрела на Сережину спину и знала, что он уже не обернётся ко мне – подхватит сейчас свой термос и выйдет за дверь; он поднял голову, прислушался к звукам за перегородкой и начал было ещё раз:

– Лёнька… – но не успел закончить фразу, потому что низкая, ведущая на улицу дверь распахнулась, и в проёме появилось растерянное Мишкино лицо.

Мишка обвел нас глазами и сказал, обращаясь, как мне показалось, только к Серёже:

– Там дым.

– Где дым? – спросил Серёжа удивлённо.

– На том берегу, – ответил Мишка. – Там дым, понимаешь? – и, не сказав больше ни слова, убрал голову и захлопнул входную дверь.

Столб дыма – густой, похожий на толстый восклицательный знак, вызывающе тянулся вверх над растущими на берегу деревьями, распадаясь на отдельные темные облачка уже где-то совсем высоко, – погода была безветренная. На узких мостках, жалобно прогнувшихся под нашим весом, места для всех не хватило – Сережа, выбежавший первым, стоял возле самого края, напряженно вглядываясь вперёд, туда, где, плотно укрытые лесом, прятались от глаз бревенчатые избы наших мертвых соседей, где стояли наши засыпанные снегом машины и где – мы знали точно – уже полтора месяца не было ни единой живой души.

По пути на улицу – после Мишкиных слов мы все, бывшие внутри, почти одновременно вскочили и бросились к выходу, на бегу набрасывая одежду, – в дверях я столкнулась с папой, почему-то спешащим назад, в дом; лицо у него было напряженное, он почти сердито отпихнул меня, ворвался внутрь и немедленно принялся громыхать чем-то в сумрачной глубине комнаты и появился на улице только после того, как все мы уже толпились снаружи, толкаясь на тонком дощатом помосте, опоясывающем дом, дыша друг другу в затылок.

– А ну-ка, – раздался его хмурый голос где-то позади меня; работая локтями, он начал прокладывать себе дорогу вперед, к внешнему краю мостков, и наша неустойчивая толпа вздрогнула и рассыпалась, освобождая ему проход.

Из-за спин мне не было видно ничего, кроме дыма. Я хочу увидеть берег, подумала я, хочу увидеть – что там, и даже встала на цыпочки, вытянув шею, но упёрлась взглядом только в массивные Лёнины плечи.

– Отойди-ка, Мишка, – деловито сказал папа, и тонкая узкоплечая фигурка сразу же послушно, с готовностью качнулась назад, едва не сбив меня с ног.

Быстро протянув руки, я обхватила его, чтобы он не свалился с мостков, и снова удивилась тому, какой он худой и твердый, как ломкое молодое дерево, – за несколько проведенных на озере месяцев он как будто вытянулся вверх и высох, а отросшие спутанные волосы уже падали на глаза, только он не позволял мне подстричь их – он вообще ничего теперь не позволял мне, занятый серьезными мужскими делами, его больше нельзя было трогать руками, тормошить, его даже почти невозможно было заставить мыться, и он уже начал пахнуть козленком, мой мальчик, мой незнакомый маленький сын. Мишка нетерпеливо стряхнул мои руки и попытался было снова нырнуть назад, в толпу, но я схватила его за рукав: