Нью-Йорк - Резерфорд Эдвард. Страница 127

– Да. А знаете, кто ее ненавидит? Сам Шерман. Просто на дух не переносит.

– Ее исполняют при каждом его появлении.

– Знаю, – покачал головой Теодор. – Вдумайтесь в ее слова, сэр. – Он негромко запел: – «Ура, ура, праздник с нами! Ура, и свободное знамя!» – Он посмотрел на журналиста. – Веселый мотивчик, согласны? А потому и презренный для тех, кто там побывал.

– Ну уж рабы-то вам наверняка обрадовались. Разве нет?

– Да… Как ликовали черномазые, когда услышали эту бравурную песнь! Рабы приветствовали Шермана как освободителя. А тот, когда выступал, не испытывал к ним интереса, но в дальнейшем обрел понимание и много чего для них сделал. Но следующие строки… «Как кулдыкали индюшки, пойманные нами; как батат пускал побеги прямо под ногами…»

– Поэтическая вольность.

– Вздор, сэр. Будьте покойны, мы забрали все продовольствие, какое могли пустить в дело. Мы опустошили этот чудесный край. Но все, что еще осталось, мы уничтожили. Это было сделано умышленно, это было жестоко, и надо видеть размах содеянного, чтобы поверить. Таково было намерение Шермана. Он считал это необходимым. «Тяжелый опыт» – так он выразился. Я не говорю, что он был не прав. Но радости там, уверяю вас, не было и в помине. Мы уничтожили все фермы, выжгли все поля и сады, чтобы южане голодали. – Он выдержал паузу. – Вы можете процитировать соответствующий куплет?

– «Мы расчистили пути для свободы без обмана: шестьдесят и триста миль, аж до брега океана».

– Правильно. Огромная опустошенная территория, выжженная земля. Полное разорение. Шестьдесят миль в ширину, сэр, и триста в длину. Вот что мы сделали с Югом. Во всей истории войн я не знаю события более страшного. А какой-то проклятый, жалкий дурак превратил его в популярную песенку. – Он показал на пейзаж. – Вот как это выглядело.

Панорама и впрямь была широка. Было видно на мили до горизонта. На переднем плане – обугленные развалины усадьбы. А в остальном, сколько хватало глаз, – почерневшая пустошь.

Осталось посетить еще одно помещение. Оно было самым маленьким, и в нем находились работы, не объединенные общей темой. Первым, что привлекло журналиста, оказалась фотография чернокожих, бредущих по железнодорожным путям вдоль сверкающей реки.

– Мне нравится, – сказал он.

– Ага! – искренне обрадовался Теодор. – Это из ранних, но я все равно ею горд.

Там было несколько небольших снимков с изображением друзей и близких, в том числе замечательный портрет кузена Ганса, сидящего за пианино. Его красивые черты выхватывались мягким светом, льющимся из невидимого окна.

На одной стене разместились три вида Ниагарского водопада, заказанные Фрэнком Мастером. Они поражали воображение: длительная выдержка добавила сложности водной пыли, вздымавшейся снизу, а ослепительно-ясное небо придавало картине неземной вид, приближая его к произведению живописи.

– Гм! – произнес Хорас Слим. – Вам это здорово удалось.

– Окупает аренду, мистер Слим, – усмехнулся Теодор. – Они, между прочим, превосходны в техническом смысле.

Было несколько видов Нью-Йорка, включая резервуар на Пятой авеню. Его заказал Фрэнк Мастер.

И теперь могло показаться, что экспозиция исчерпала себя, когда бы не маленькая, довольно темная фотография в углу. Хорас Слим подошел и наскоро глянул. Подпись гласила: «Лунная соната».

Понадобилось несколько секунд, чтобы разобраться, что там такое. Снимок потребовал очень долгой выдержки, так как съемка велась при полной луне. Были видны траншея и часовой у полевого орудия, длинный ствол которого слабо поблескивал в лунном свете. Виднелись палатки и надломленное деревце.

– Гражданская война?

– Да. Но эта фотография не годится для другого зала. Она слишком личная, что ли. Возможно, я ее уберу.

Журналист с печальными глазами кивнул, закрыл блокнот и сунул его в карман:

– В таком случае я, пожалуй, откланяюсь.

– Благодарю вас. Вы отметите меня?

– Да. Не знаю, насколько пространно, это зависит от редактора, но у меня есть все, что нужно.

Они направились к выходу.

– Чисто из интереса и не ради корысти – какая история у этого темного снимочка?

Теодор помедлил.

– Это была ночь перед боем. В Виргинии. Наши ребята сидели в своих траншеях, а конфедераты – в своих, не более чем в паре бросков камня. Тишина была полная. Все заливал, как вы видели, лунный свет. В этих траншеях, по-моему, собрались люди всех возрастов. Мужчины средних лет, уже хорошо пожившие. И множество почти еще мальчишек. В лагере были и женщины, конечно. Жены и прочие. Я решил, что все скоро заснут, но у конфедератов какой-то парень затянул «Dixie» [46]. И вскоре песню подхватила вся траншея. Какое-то время они пели нам, значит, «Dixie», а потом умолкли. Наши ребята, естественно, не могли такого стерпеть, и вот несколько человек грянули «John Brown’s Body» [47]. Через пару секунд все наши позиции уже отвечали неприятелю и тоже, доложу я вам, пели на славу. А когда закончили, вновь наступила тишина. Затем из траншеи конфедератов донесся одинокий голос. Судя по звучанию, какого-то юнца. И он запел псалом. Двадцать третий. Я никогда этого не забуду. У южан, как вам известно, всякая община хорошо владеет псалмопением. И вот они снова начали подтягивать всей траншеей. Мягко так, сентиментально и низко. И дело было, возможно, в лунном свете, но мне приходится признать, что ничего красивее я не слыхивал. Но я забыл, что многие наши ребята тоже умели петь псалмы. Об этом легко забыть, когда ежедневно слышишь в лагере площадную брань, но это так. И к моему изумлению, наши парни начали подпевать. И вскоре обе армии дружно пели по всем позициям, на миг освободившись от гнета обстоятельств и уподобившись единому подлунному братству. Потом они спели другой псалом, а после снова двадцать третий. И та тишина, которая установилась после этого, простояла всю оставшуюся ночь. Тогда-то я и сделал этот снимок. На следующее утро был бой. И еще до полудня, мистер Слим, как ни горько мне это признать, в этих траншеях почти не осталось живых. Они поубивали друг друга. Погибли, сэр, едва ли не все.

На этих словах Теодор Келлер, застигнутый врасплох, вдруг умолк и был не в состоянии говорить еще минуту-другую.

Снежная буря

За столиком в «Дельмонико» сидели трое. Фрэнк Мастер нервничал. Он не хотел идти. Вообще говоря, он чрезвычайно удивился, когда Шон О’Доннелл попросил его встретиться с Габриэлем Лавом.

– Какого дьявола ему от меня нужно? – взвился он.

Габриэль Лав был известной личностью, но они с Мастером вращались в разных кругах, и Фрэнк не желал иметь дела с таким человеком.

– Просто придите и потолкуйте с ним, – ответил Шон. – Окажите мне такую любезность.

Поскольку Фрэнк был многим обязан Шону, то нехотя согласился.

По крайней мере, место было выбрано удачно. Ресторан «Дельмонико» раньше находился ближе к центру города, но потом заработал на пересечении Двадцать шестой улицы и Пятой авеню. Из него открывался вид на Мэдисон-парк и дальше, на старый особняк Леонарда Джерома. Фрэнку нравилось в «Дельмонико».

Но прежде чем переступить порог, он повернулся к Шону и твердо сказал:

– Учтите, О’Доннелл, что, если речь зайдет о чем-нибудь незаконном, я сразу уйду.

– Все будет в порядке, – ответил Шон. – Доверьтесь мне.

Шон О’Доннелл превратился в весьма элегантного человека. Лицо было гладко выбрито, еще густая шевелюра посеребрилась. Он щеголял в ладно скроенном жемчужно-сером костюме. Шелковый галстук был повязан безупречно, запонки сверкали бриллиантами. Туфли были начищены так, что трудно было представить, чтобы их владелец хоть раз в жизни прошелся мимо сточной канавы. Он смахивал на банкира. Да, он по-прежнему держал салун и время от времени наведывался туда, но не жил там уже больше двадцати лет. У него был дом в нижней части Пятой авеню – не роскошный особняк, но такой же большой, как у Мастера в Грамерси-парке. Шон О’Доннелл был богатым человеком.