Нью-Йорк - Резерфорд Эдвард. Страница 31

По случаю мисс Клара оказалась там же, и мы прошли в гостиную.

– Квош, я приобрел кое-какое добро, которое счел для тебя интересным, – заявил Ян. – Да и Клара думает, что тебе понравится.

Я знал, что глаз у нее наметанный, и меня охватило нетерпение.

– Вот оно, изволь! – сказал он.

Я услышал, как отворилась дверь гостиной, и повернулся. И увидел моего сына Гудзона.

Он был силен и ладен, он улыбался. И мисс Клара, по-моему, тоже улыбалась, а может быть, плакала, но я не уверен в этом, потому что мой взор вдруг заволокло слезами и я ничего не видел толком.

Но после объятий я захотел убедиться, что понял правильно.

– Значит, теперь Гудзон принадлежит…

– Гудзон свободен, – возразила мисс Клара. – Мы купили его, а теперь отдаем тебе.

– Тогда он свободен, – кивнул я и какое-то время не мог ничего сказать.

Но потом – не знаю почему – мне пришло в голову, что я не удовлетворен. Я знал, что они желали нам с Гудзоном добра. Из прожитых лет мне было ясно и то, что вся эта торговля людьми, которой занимался мистер Мастер, – ужасное дело. В душе я считал, что ни он, ни кто-либо еще не вправе владеть другим человеком, и если он отказался хотя бы от одного раба, то уже хорошо. И я знал, что мечтал о свободе Гудзона больше, чем о своей. И все-таки, несмотря на эти соображения, я понимал, что в душе не удовлетворен этой сделкой.

– Спасибо за вашу доброту, – сказал я мистеру Мастеру. – Но я его отец и хочу купить свободу для моего сына.

Я увидел, как Ян быстро глянул на мисс Клару.

– Он обошелся мне в пять фунтов, – сказал он.

Я был уверен, что это слишком скромная сумма, но ответил, что столько мне следует и вернуть, после чего я тем же вечером выплатил ему первую часть.

– Ныне отец твой купил тебе волю, – сказал я сыну.

Не знаю, прав я был или нет, но для меня эта покупка значила много.

Это было два года назад. Сейчас мне шестьдесят, то есть больше, чем проживают многие, и намного больше, чем живут рабы. Недавно я прихворнул, но думаю, у меня еще есть в запасе время, и мой бизнес процветает. Мой сын Гудзон держит маленькую гостиницу сразу за Уолл-стрит и управляется хорошо. Я знаю: он предпочел бы море, но остается на берегу в угоду мне. У него есть жена и малыш-сынок, – может быть, они удержат его на месте. Мы ежегодно ходим в гости к мисс Кларе отпраздновать день рождения маленького Дирка, и я замечаю на нем вампумный пояс.

Девушка из Бостона

Суд назначили на завтра. Жюри было созвано губернатором. Тщательно отобранные марионетки. Обвинительный вердикт обеспечен. То есть речь идет о первом жюри.

Потому что едва двое судей взглянули на него, они, хотя и сами были дружны с губернатором, вышвырнули подставных присяжных и начали заново. В новом жюри были исключены подтасовки. Суд будет справедливым. Честный британский процесс. Пусть от Нью-Йорка до Лондона далеко, но город был все-таки английским.

Вся колония ждала затаив дыхание.

Но это не имело значения. У подсудимого не было надежды.

3 августа 1735 года от Рождества Господа нашего. Британская империя наслаждалась Георгианской эпохой. После кончины королевы Анны на трон был призван ее сородич Георг Ганноверский, такой же протестант; ему же вскоре наследовал сын, второй Георг, который и правил империей ныне. Это был век уверенности, изящества и разума.

3 августа 1735 года. Нью-Йорк, жаркий и душный полдень.

С другого берега Ист-Ривер могло показаться, что пейзаж сошел с полотна Вермеера. Тихие воды, мирная картина: длинная, низко прочерченная линия далеких причалов, все еще носивших имена вроде Бикман и Тен Эйк, уступчатые остроконечные крыши, приземистые склады и парусники на рейде. В центре же ловчился ужалить небо изящный маленький шпиль церкви Троицы.

Однако обстановка на улицах была далека от мирной. В Нью-Йорке уже проживало десять тысяч человек, и город рос с каждым годом. Лишь половина Уолл-стрит, пролегавшей по линии бывших валов, тянулась вдоль береговой черты. Западная часть Бродвея, фруктовые сады и очаровательные голландские садики сохранились, зато на восточной стороне теснились кирпичные и деревянные дома. Пешеходам приходилось протискиваться между открытыми верандами и лотками, лавировать между водяными бочками и мотающимися ставнями, уворачиваться от тележных колес, кативших себе по грунтовым и мощеным улицам к шумному рынку.

Но главной бедой для всех и каждого было зловоние. Конский навоз, коровьи лепешки, помои, мусор и грязь, дохлые птицы и кошки, всевозможные экскременты покрывали землю в ожидании, когда все это смоет дождем или высушит солнцем. А в знойный и душный день от этой гнили и нечистот исходил густой смрад. Вызревший на солнцепеке, он всползал по деревянным стенам и заборам, пропитывая кирпич и известку, спирая дыхание в каждом зобу, разъедая глаза и поднимаясь до скатов крыш.

Таков был запах лета в Нью-Йорке.

Но Бог свидетель, то был британский город. Человек, глазевший на него через Ист-Ривер, мог находиться возле деревни Бруклин, где до сих пор звучала голландская речь, но пребывал тем не менее в графстве Кингс, с которым выше по реке соседствовало графство Куинс. За островом Манхэттен и рекой Гудзон по-прежнему простиралась материковая часть, которую английский король Карл II самолично нарек Нью-Джерси.

В самом городе все так же встречались милейшие голландские домики с остроконечными уступчатыми крышами, особенно в нижней части Уолл-стрит, однако дома поновее были выдержаны в английском георгианском стиле. Старый голландский Сити-Холл тоже сменился классическим зданием, расположившимся на Уолл-стрит и самодовольно взиравшим на Брод-стрит. Голландская речь сохранилась близ рыночных прилавков, но исчезла из торговых домов.

С английским языком пришли и английские свободы. Город обладал королевской хартией с личной печатью короля. Да, бывший губернатор потребовал взятку за хлопоты в получении сего королевского признания, но этого следовало ожидать. Когда же хартия была дарована и запечатана, свободные люди города могли ссылаться на нее сколь угодно долгое время. Они выбрали своих городских советников; они были свободнорожденными англичанами.

В Нью-Йорке нашлись бы люди, способные упрекнуть эту английскую вольницу в несовершенстве. С ними согласились бы и рабы, торговля которыми на рынке близ Уолл-стрит неуклонно расширялась, но то были негры – люди низшего сорта, как в общем и целом полагали ньюйоркцы. Возможно, что и женщины Нью-Йорка – те, что еще помнили старое голландское право, уравнивавшее их с мужчинами, – посетовали бы на свой униженный по британским законам статус. Но честные англичане были твердо уверены в непристойности подобных жалоб со стороны слабого пола.

Нет, главным было бежать тирании королей. Пуритане и гугеноты держались в этом единого мнения. Не надо Людовика, короля французского, не надо католика Якова. Итогом «Славной революции» 1688 года стало превосходство протестантского британского парламента над королем. В отношении «общего закона» [18] – право на суд присяжных и ассамблеи, оспаривающие неподъемные налоги, тогда как иные из этих древних прав восходили к Великой хартии вольностей, принятой пятьсот лет назад, а также к более ранним установлениям. Короче говоря, жители Нью-Йорка пользовались не меньшей свободой, чем их добрые английские друзья, которые еще и века не прошло, как отрубили голову своему королю, когда тот попытался стать тираном.

Вот почему был так важен завтрашний суд.

Два человека шли по дороге. Тот, что был в наглухо застегнутом коричневом сюртуке, испытывал неудобство. Возможно, ему было просто жарко. А может быть, его беспокоило что-то еще.

Мистер Элиот Мастер из Бостона был славный человек, который пекся о своих детях. Он также был осмотрительным адвокатом. Он, разумеется, улыбался, когда это бывало уместно, и смеялся, когда его к этому приглашали, хотя не слишком громко и не очень долго. Поэтому для него было необычно переживать из-за возможной ужасной ошибки.