Сиамский ангел - Трускиновская Далия Мейеровна. Страница 36

Хотя однажды в курилке зоологические тетки так прошлись по Осокину (за глаза, конечно), что у Марека прямо камень с души спал.

Но, может, нужно сперва дожить как минимум до тридцати пяти, чтобы понять цену осокинским мачевым (мачистым? мачальным, блин?) манерам?

И не обязательно та, которая презирает всех мачо вместе взятых, так уж с ходу повиснет на шее у Марека, всем видом, всем поведением ставшего прямой противоположностью мачо?

Ближе к полуночи, когда Марек уже валялся на диване с книжкой, телефон опять пригласил сплясать, непременно — высоко задирая коленки.

Полагая, что это наконец нашелся тот Орлов, о котором беспокоился брат, Марек нажал кнопку с крошечной зелененькой телефонненькой трубочкой.

— Я вот стихи написал, новые, — сообщил мужской голос. — Слушай, сейчас прочитаю. Разлюбила, простила, не вспомнила, друг на друга бутылки стучат…

Марек даже отнес трубку подальше от уха, чтобы посмотреть на нее с изумлением. Это что же такое творится?! И тут его Федька достал?! Но — как?!

Он пропустил какие-то строки, а когда опять решил послушать, прозвучало совершенно неожиданное четверостишие:

— По привычке одетого с вечера, в дождь осенний и в зимний мороз, — легкий шарфик бегущего клевера, яркий галстук приколотых роз…

Марек положил трубку возле подушки. Там звучали неразличимые стихи, а он шевелил пальцами и хмыкал, не понимая, за что все они его преследуют — и сумасшедшая бабка, и мачо Осокин со своим правильным, метр восемьдесят три, ростом, и ночной гость без штанов, и теперь вот, мистическим образом, Федька.

Сказать ему, что мобилка поменяла хозяина, что ли?

Марек опять поднес трубку к уху и услышал:

— В молчаливом бреду бесконвойно бреду по колено в воде, от тебя — не к себе. Отражаясь в луне, продолжаюсь на дне, диким хмелем в вине, арматурой в стене.

И опять положил, и некоторое время смотрел на нее, составляя в голове что-то вроде: извини, друг, номер ты набрал правильно, а человек тебе попался неправильный. Когда составил, решительно взялся за мобилку.

Но Федька отключился — наверное, спешил обрадовать новорожденными строчками еще половину города. Даже не спросил про свою гениальность.

Нужно завтра же позвонить старшему и узнать, что у него за дела с этим тронутым Федькой, решил Марек. Завтра же, завтра же…

*

Завтра же, завтра же, прямо в этом парке, который вовсе не парк, потому что не растет трава сквозь узор на дешевом линолеуме, никакой это не газон.

А волосатый гость опять изучает свое одеяние и считает белые проплешины.

— Это у тебя что, тога? — спросил Марек. Тога была на императоре Тиберии, о котором наврал Светоний, и Марек вспомнил даже фотографию скульптуры, всю в длинных каменных складках, то ли Гай Юлий Цезарь, то ли еще какой Цицерон, или Овидий Назон, или Лукреций Карр, или Вергилий, ну, кого там еще на первом курсе проходили?

— Ризы это, белые мои ризы, — таков был ответ, и Марек согласился, ибо каждый вправе называть свою одежду как угодно и обозначать ее любым цветом.

— И давно они у тебя?

Вопрос продиктовало любопытство — что, если это все-таки тога, они же, тоги, у сенаторов, кажется, были по краю полосатые, и тут тоже еще заметны синие полоски.

— Да уж не первый день. Давно, ох, давно, — согласился голый. — Давай я расскажу тебе все попросту.

— А нужно? — удивился Марек.

— Коли сам спросил — нужно. Я разве навязывался? Спросил — слушай!

Голый человек, сидя на корточках, распрямил спину и сделался вдруг торжественней всякой статуи в каменных складках.

— Позвал к себе Господь в гости святого Петра, святого Павла и святого Касьяна. Все трое — грешники. Петр — трижды предал, Павел — язычником бывши, много народу христианского погубил, а чем был грешен Касьян… Этого тебе никто не скажет, но чем-то он тоже был грешен. Не предательство, не смертоубийство, нет, а в чем-то он Бога не послушался… И вот — призваны трое, и вот собираются…

Для сна это был не только очень длинный, но и очень логичный монолог. Отметив это, Марек вдруг засомневался — а сон ли?

Голый гость, давая ему время усомниться до конца, вновь скорчился и стал разглаживать свое полосатое одеяние, пытаясь растереть пошире пятна, гладил также и свисающий край покрывала, того самого, с туманным узором и с большой дыркой, что осталось на старухиной квартире.

— Собираются, значит. И надевают белоснежные ризы. Каков бы ни был грех, а являться следует в белом. Закон. И идут они, трое, и идут, и ведет их тропа сперва краем луга, потом мимо ржаного поля, а там уже дорога раскатанная, в лужах после дождя, и чавкают раскисшей глиной их босые ноги, а сандалии они, чтобы соблюсти, повесили через плечо.

Мелькнул и пропал деревенский пейзаж. Значит, не сон. Во сне бы пейзаж с полем и дорогой пророс сквозь комнату, и в одном пространстве стеснились бы коврик при диване и глинистая лужа, стена высокой ржи и дешевая облупленная секция, и только высокое небо не проникло бы сюда, даже не попыталось бы — а навис над этим скомбинированным миром темный потолок.

— Идут они, идут, говорят о божественном, поворачивают и видят — телега в грязи застряла. Лошадка старенькая, плохо кормленная, мужичок немолод, как ни маются — выбраться не могут. И смотрят они друг на друга, и безмолвно вопрос задают: а не обойти ли нам, братие, быстренько это горе по обочинке? И первым Петр решился. У меня, говорит, грех такой, что опоздание к нему уж мало чего прибавит. Подоткнул ризы, отдал сандалии Касьяну и пошел к мужичку. Ты, говорит, лошадку под уздцы бери и тяни, а я сзади подпихну. Стой, сказал тогда Павел, один ты не управишься, колесо чуть ли не по ступицу в грязюке. Сейчас, сказал, я веток наломаю, под него подмощу, и сдвинется телега с места. И у меня грехов столько, что опоздание рядом с ними — тьфу. Отдал и он Касьяну сандалии, взялись вдвоем телегу пихать. Поскользнулся Петр, пал на колено, измарал ризы. Павел же не упал, но колесо ободом ему бок задело. Стал он с себя глину отряхивать, да только хуже сделал. Но выпихнули телегу на сухое место.

— А Касьян? — спросил Марек.

— А Касьян стоял во ржи, смотрел, и висели у него на шее три пары чистеньких сандалий. Ну что же, поблагодарил мужичок, и пошли они трое дальше, туда, где небесная дорога начинает отделяться от земной и уводит вверх. А ты, поди, и не знаешь, что каждой земной дороге соответствует небесная?

Все-таки сон, подумал Марек, увидев, как раздваивается дорога на два слоя, нижний, что так и остается внизу, крытый линолеумом, сквозь который пробились одиночные колоски, и верхний, полупрозрачный, который в двух сантиметрах от земли почти не виден, чуть выше уже кажется дымком, плоской лентой лежащим на воздухе, а потом опять пропадает.

По этой плоской ленте ушли и растаяли три человеческие фигуры.

— И встали они перед Господом, но для Него нет опозданий, Он судит иначе, просто они об этом еще не знали. И спросил Господь: Петр и Павел, где это вы так извозились? Как если бы сам того не знал. И они ответили: прости, Господи, телегу из грязи вытаскивали, лошадка старенькая, плохо кормленная, мужичок немолод, не могли мы их так оставить. И повернулся Господь к Касьяну. И сказал: белые у тебя ризы, отчего они белые? Оттого, Господи, что замарать их побоялся, грешно к Тебе идти в замаранных, отвечал Касьян и, говоря, понял уже, что говорит не то. И вздохнул Господь, глядя на эти блистающие чистотой ризы… В белом тебе ходить отныне, сказал Господь, в белоснежном, в ослепительном, как белое пламя… И Касьяна охватило незримое пламя. В чем же грех мой, Господи? Так воззвал Касьян, и была в вопле ложь — он понял, в чем грех, а знать хотел о пути к искуплению. В белизне, Касьян, в белизне, если хранить ее, то мужичьей телеги из грязюки никогда не выпихнешь. И как не станет более белизны, Ты простишь меня? Сквозь многую грязь пройдешь, прежде чем твои ризы перестанут быть белыми, а сам ты перестанешь ими чваниться, так ответил Господь. И добавил — ступай. И более я его не видел… То есть не лицезрел…