Вспять: Хроника перевернувшегося времени - Слаповский Алексей Иванович. Страница 20

Из окна он видел, что люди и механизмы передвигаются по двору предприятия медленно, как во сне. И с ужасом чувствовал, что равнодушен к этому. Всю жизнь он работал на прибыль — общую и свою.

Но видел смысл не только в прибыли, айв работе: он очень любил работать.

Нельзя расхолаживаться, уговаривал себя Игорь Анатольевич. Это не может продолжаться бесконечно. Завтра или послезавтра все повернется. Люди могут отвыкнуть за это время от ритмичного труда. Ты обязан не допустить этого. Встань, иди к ним, призови, успокой, заставь, в конце концов.

Но, думая так, он оставался на месте.

Его жена Лариса, Лариса Юльевна, тоже была неподвижна. С утра она лежала с больной головой (в прошлую среду голова тоже болела) и думала о режиссере Борисе Клокотаеве. Неужели он опять появится? Да, появится, если время продолжит идти вспять. Ну и что? Вполне в ее силах не допустить того, что случилось. Это было пошло, унизительно, ей до сих пор стыдно. Лариса, как и многие, уже догадалась, что, попав в прошлое, можно избежать нежелательных поступков, за исключением тех, которые ты совершал ровно в полночь. А она в полночь никогда с Клокотаевым не встречалась. Откуда же это волнение?

И тут Лариса вынуждена была признаться себе, что этот мелкий, пошлый, погано любвеобильный Клокотаев был чуть ли не самым светлым воспоминанием в ее жизни. Как это может быть? Связи с ним стыдилась. Вспоминала с гадливостью и презрением. Или это было возможно лишь потому, что гарантировалось неповторение позора? Но вот появился призрак возвращения в это положение — и вдруг потянуло туда. Да что же я за тварь такая? — нарочно подумала о себе Лариса таким словом, какое к себе никогда не применяла. Она вообще ненавидела бранные слова.

Нет, наваждение. Ничего не будет. Клокотаев вернется, и ему тут же выставят моральные счета все женщины, которых он обидел. А Лиза предъявит кое-что посерьезнее — ребенка, от Клокотаева родившегося.

Минутку. Ребенка-то не будет! И даже беременности Лизы не будет, то есть она будет, но пойдет на спад. И, пожалуй, опять начнется необъяснимое увлечение женщин Клокотаевым!

Лариса неожиданно почувствовала, что заранее ревнует.

Нет, глупости. Не будет этого. Она давно уже не играет в народном театре и не собирается возвращаться. И даже если в силу переносов во вчера окажется там физически, тут же уйдет.

Лариса облегченно вздохнула, улыбнулась. Даже голова прошла. Она заплакала, но не испугалась этого — так бывает, когда утихает боль.

Сергей Петрович Перевощиков был в Москве, сидел в приемной думского деятеля Арестофанова, человека своеобразного, известного больше не своими делами, а частыми выступлениями по телевизору. Его постоянно приглашали на ток-шоу — у него всегда была четкая позиция, а редакторы и ведущие это очень любят: удобно заранее знать, кто что скажет, это облегчает планирование дискуссии. Позиция Арестофанова, вполне принципиальная, заключалась в следующем: «Человек слаб и любит выгоду. Даром никто ничего не делает. Все мы одним миром мазаны». Это был своеобразный альтруизм: какие бы негодяи и негодяйства ни обсуждались. Арестофанов всегда выступал в их защиту, выставляя один и тот же аргумент: «Ничто человеческое никому не чуждо», — под «человеческим» понимая в том числе способность в определенных условиях украсть, убить и изнасиловать. Все любили его за эту доброту, да и власть жаловала: он поддерживал устоявшуюся атмосферу всеобщего уютного бесстыдства, в которой никого никто не имеет права судить, ибо — см. выше — «все одним миром» и так далее. Любой, кого хватали за блудливую руку, с укоризной говорил схватившим:

«А вот умница Арестофанов учит: все мы люди, нас понять надо, а не ловить на слабостях!» И схватившим становилось неловко: вспоминали о собственных изъянах.

С этим уважаемым деятелем, который по роду службы курировал богатые сырьем регионы, в том числе и Рупьевск. Перевощиков утром прошедшей среды, наступившей вновь, должен был обсудить кое-какие вопросы, которые он накануне уже обсудил и услышал обнадеживающие слова. По сути, второй раз возвращаться к обговоренным темам было бессмысленно, но не явиться на прием — нехорошо, неудобно.

В назначенное время его впустили к Арестофанову.

В очередной раз Перевощиков отметил, до чего хорош кабинет Леонида Алексеевича: антикварный стол с зеленым сукном, стоящий на персидском старинном ковре, высокие книжные шкафы из ценных пород дерева, потолки с лепниной, тяжелые шторы гобеленовой фактуры, с рисунками, изображающими природу и благополучную сельскую жизнь неизвестного времени и неизвестной страны — с тучными полями, коровами и поселянками.

И сам Арестофанов был хорош — в великолепном костюме, на котором депутатский значок смотрелся как орден, в рубашке цвета куршевельского снега, в ярком, по моде, галстуке, купленном, должно быть, в каком-нибудь Париже. Полноватое лицо со сладкими губами гурмана и женолюба, капризно-ласковый голос (будто всегда с кем-то спорит), беспокойные глаза, но беспокойные не от тревоги мысли, а от чрезмерной живости характера и бродящих в организме соков.

Он с величайшим удовольствием отхлебывал чай из чашки (несомненно, фарфоровой), чай с душистыми добавками — аромат разносился по всему кабинету. Арестофанов радушно предложил чаю и Перевощикову, тот не отказался.

— Рад вас видеть. Сергей Петрович, — с удовольствием сказал Арестофанов. — А я, как видите, переехал.

Опять имя-отчество перепутал. И опять, как в прошлый раз. Петр Сергеевич не стал его поправлять.

Арестофанов переехал в новый кабинет полгода назад, но не уставал этим хвастаться, хотя, конечно, помнил, что уже рассказывал Столпцову, у него была замечательная память на события, на лица, вообще на людей, их слова и поступки, что очень облегчало ему продвижение: если кто-то забывал о совершённом добром деле, Леонид Алексеевич, улучив момент, напоминал. Но мог напомнить и о деле недобром, это тоже все знали. Только вот имена, случалось, почему-то путал.

— Да, красиво устроились, — сказал Перевощиков.

— Не то слово! Если я все дни провожу на работе, почему у меня должно быть некрасиво и казенно? Вот — стол, знаете, откуда стол? Из Саратова! А знаете, кто за ним сидел? Столыпин в пору своего губернаторства! Его собственный стол из карельской березы, отреставрированный, конечно. А вот ковер — персидский, ему полтораста лет, знаете, где лежал? В кабинете Николая Борисовича Юсупова, а от него перешел к зятю, графу Феликсу Феликсовичу Сумарокову-Эльстону, получившему заодно княжеский титул. Он, кстати, отец того самого Юсупова, тоже Феликса Феликсовича, который участвовал в убийстве Распутина. Может, на этом ковре и прикончили!

И Арестофанов еще долго рассказывал про обстановку кабинета, в том числе о шкафах и содержимом шкафов — редких книгах, некоторые сохранились в единственном экземпляре.

«Я уже все это слышал, зачем он рассказывает?» — думал Столпцов.

Арестофанов будто уловил его мысли и повторил почти дословно. Петру Сергеевичу даже стало не по себе.

— Вы, наверно, думаете, зачем я все это рассказываю, если вы это уже слышали? Согласен, слышали. Но ведь интересно же, правда? И чай вы тоже пили, но он от этого хуже не стал. Вкусный чай?

— Очень.

— С Тибета травки привозят. Ну, а теперь о делах.

Как и в прошлый раз. Арестофанов начал подробно рассказывать Перевощикову, что необходимо сделать ради получения желаемых льгот. Сходить к А., наведаться к Б., посетить В., непременно застав его в тренажерном зале, потому что В. очень гордится своей физической формой и рад, когда видят эту форму во всей красе. Каждому Арестофанов давал меткие характеристики по одной и той же схеме: сначала рассказывал, какой А. или Б. подлец, сквалыга и жулик, всё это с интонациями прокурора, обуреваемого гражданским гневом — однако гневом приличным, без истерики, а потом переходил к симпатичным чертам А. или Б., расписывая их с такой гордостью, будто А. и Б. приходились ему родственниками.