Большая книга перемен - Слаповский Алексей Иванович. Страница 37

– Не догадался, извини.

– Если мы мешаем… – вступил Павел.

– Мешаете, я же сказал!

– Коля, ты что? – удивилась Даша.

– А что? Или для тебя это шанс? Богатый вдовец, миллионер, самое то!

– Ты сам понял, что говоришь? – спросила Даша с легкой родственной досадой.

– Извините, – Павел постарался произнести как можно вежливее. – До свидания.

И пошел из дома.

– Зря ты так, – услышал он за спиной слова Сторожева, обращенные к Иванчуку.

– Я зря, а вы не зря? – повысил голос Иванчук, провожая их с ножом, которым только что помешивал на сковородке. – На экскурсию, что ли, приехали? Миллионер в трущобах? Я тебя, Валера, не просил сюда кого попало возить!

С тем и уехали.

И вчера вечером Павел, когда выпивал, думал о Даше, и, возможно, это не дало ему крепко напиться – не хотелось терять ясности мысли.

И сегодня думает.

И понимает: то, чего он так долго ждал, свершилось. Он встретил свою будущую жену и никому ее не отдаст, никому не уступит. Хотя, конечно, не помешает все-таки узнать, нет ли у нее кого-нибудь.

Не откладывая, Павел позвонил Сторожеву.

– Неудобно вчера получилось, – сказал он.

– Да уж.

– Я что хотел спросить, эта Даша, она что делает: учится, работает?

– Хочешь ей помочь?

– Не исключено.

Сторожев сразу все сообразил.

– Паша, она занята, – сказал он. – У нее есть парень, и, насколько я знаю, они собираются пожениться.

– Парень? Кто такой?

– Я у тебя в штате информатором не работаю.

– Не злись, Валера, – мягко сказал Павел. – Ты даже не представляешь, что со мной происходит. Ладно, я сам все узнаю. Будь здоров.

Павел сунул телефон в карман и улыбался, глядя на дорогу перед собой. А Сторожев стоял в халате после душа перед окном и глядел в окно во двор, где бежала одинокая собака, явно не понимая, куда и зачем бежит, и вдруг резко остановилась и упала, будто ее подстрелили. И, задрав ногу, стала яростно чесать себя за ухом. Всласть начесавшись, встала и побежала опять.

– Ну и дурак ты, – сказал себе Сторожев.

При жизни Ирины Павел, как и все люди его круга, погуливал, но не целенаправленно, женщины были чем-то вроде десерта в меню загородных ресторанов и охотничьих домиков. А потом он получил полную свободу, но долго, по его меркам, то есть год с лишним, не мог смотреть на женщин. Ему казалось, что изменить Ирине теперь хуже, чем живой. Когда была жива, чем-то можно было исправить, загладить, в конце концов той же любовью к ней, а чем исправишь, когда ее нет? А потом все вошло в колею, но не в прежнюю, все стало тише, укромней, без лишних глаз. Для удовольствия и здоровья. И от одиночества.

Одновременно Павел посматривал вокруг. Ждал. С каждым годом все нетерпеливей вглядывался в женщин или, вернее сказать, в девушек, потому что будущую жену видел молодой и без детей, без опыта семейной жизни.

Павел верил в случай, предопределение, в скоропостижную, как выражается Валера Сторожев, любовь. Два раза у него это было – в юности с девушкой Светланой (и быстро прошло) и с Ириной (и превратилось во всю последующую – до ее гибели – жизнь). И вот – третий.

18. ГУ. Исправление [порчи]

__________

____ ____

____ ____

__________

__________

____ ____

В сарае лежала груда штакетника и столбов для замены ветхого забора. Иванчук купил все это еще весной, но не было времени заняться. И не большой он мастер по плотницкому делу. Однако ремонтно-строительные конторы, куда он звонил, ломили такие цены, что Иванчук решил все сделать сам.

Для такой работы необходим соответствующий настрой – и вот сегодня он появился. Лиля ночью маялась, будет спать допоздна, не реагируя на звуки, Даша дома, подойдет к матери, если та проснется и позовет. Иванчук вытащил штакетник и столбы из сарая, потом взялся ломать старый забор. Отбивал целыми звеньями, выкорчевывал прогнившие столбы. Копал ямы. Это оказалось непросто – земля каменистая, приходилось орудовать не только лопатой, но и ковырять щебенистый грунт ломом.

Работая, думал и вспоминал.

В юности Коля был уверен, что его ждет блестящее будущее. Логика простая: ну не может же быть, чтобы я, такой талантливый и умный, не получил по заслугам! Но получение по заслугам задерживалось. Ничего, говорил Коля, мне еще тридцати нет. Стукнуло тридцать – ничего, говорил себе Коля, впереди целая жизнь. Ошарашило сорок, оглянулся: а куда, собственно, ушло время? На что потратилось? И был у него момент, когда показалось: на такие пустяки потратилось, на такие мелкие успехи разменял он свои мечты о больших победах, что хоть вешайся – позади пусто, а впереди еще пустее. И чуть в самом деле не повесился, но в тот самый момент, когда он лез с веревкой на стол, сшибая пустые бутылки из-под водки и пива, раздался телефонный звонок. (В такие моменты и поверишь в сверхъестественное.) Это была тетя Таня, сестра мамы, неведомым образом разыскавшая его: Коля жил тогда у одной женщины, школьной учительницы музыки. Тетя Таня сердито закричала, что у нее всего минута, звонит из приемной главврача, мать в больнице с сердечным приступом, а она, тетя Таня, вторые сутки от нее не отходит, не ест, не спит, работу бросила, а на медсестер никакой надежды, все лентяйки и хабалки, тетя Таня сама в другой больнице работает по хозяйственной части, знает, какие в нашей медицине порядки, а родной сын в ус не дует, найти его невозможно, скрывается по каким-то шалманам, а еще интеллигентом себя считает, все вы такие, ничего у вас святого и родственного нет!

Получается, мать его спасла – через тетю Таню. Спасла сына перед своей смертью. Это сюжет! – говаривал председатель Сарынского комитета по телевидению и радиовещанию Иван Васильевич Жилка. Это сюжет, говорил он, имея в виду, правда, не смерти, рождения и любови, которые и являются настоящими человеческими сюжетами, а ввод в строй нового цеха, взятие кем-то к какой-то дате повышенных обязательств и очередную кампанию по искоренению чего-то заведомо неискоренимого. И все, кто сидел на утренней пятиминутке, тянувшейся не меньше часа, в просторном кабинете председателя, ерзая на жестких стульях, расставленных по периметру вдоль стен, понимали, конечно, – никакой это не сюжет, а партийная обязаловка: вострить уши, глаза и сердце на любые свидетельства процветания и силы той системы, которая тогда уже загибалась с очевидной для многих неизбежностью.

Коля ожесточенно долбил землю – будто продалбливался зачем-то в закаменевшее прошлое. Какая чепуха, однако, приходит на память. Жилка этот… Иванчук, помнится, вглядывался в темные, непроницаемые, словно неживые, глаза Жилки (такие бывали у персонажей в первых рисованных мультфильмах), закрывающиеся веками редко и равномерно, как у ящерицы, и думал: неужели тот и впрямь верит в чепуху, которой каждое утро мучит людей, неспешно складывая одно к другому пресные слова, ничего на самом деле не выражающие и не обозначающие? Иногда казалось: настоящий, внутренний Жилка, спрятавшись за внешним Жилкой, как шут за троном короля, выглядывает, хихикает язвительно: ну, голубчики, посмотрим, как вы стерпите, если мы с хозяином еще полчаса будем натирать уши? А еще полчаса? Еще полчаса? Стерпите?

Терпели.

Конечно, уже тогда водились смутьяны, и Коля был среди них, они время от времени наскакивали на свое непосредственное начальство и самого Жилку с предреволюционными репликами, в которых храбро мелькали слова «формальность», «официоз» и т. п. Ничуть не смутившись, так же ровно, как и до этого, Жилка говорил:

– Все знают, что я не против полемики, если правильно обращаться с терминами и вкладывать в эти термины правильный смысл. А правильный смысл зависит от правильного понимания. Если вы называете официозом идеологические установления партии и правительства относительно развития и дальнейшего совершенствования социалистической системы, отыскивания в ней ростков нового, передового, того, что интересно каждому человеку, так и говорите, зачем прикрываться жупелами? А если то, как вы сами подаете материал, вам кажется формальностью, то к себе самим и обращайте эти вопросы, потому что от вас, от вашего профессионализма и идейной подготовленности зависит, как сделать любой материал неформальным, живым, чтобы наши зрители смотрели с увлечением.