Мои друзья святые. Рассказы о святых и верующих - Горбачева Наталья Борисовна. Страница 22

– Здравствуйте, не узнаете?

– Не пойму…

– Михаил.

– Михаил? Михаил! Это ты?

– Я, собственной персоной.

– Господи, как я рада… Заходи…

– Я не один…

Выглянув за дверь, я увидела пожилого дядьку, который с удивлением кивнул мне.

– Вот, это она, – с гордостью произнес Михаил. – А ты не верил…

В общем, посидели мы на кухне, попили чайку, повспоминали… Михаил снова работал в Москве, крыл крыши с бригадой, начальником которой был пришедший с ним дядька. Он больше молчал, но в конце разговора, запинаясь, потому что подбирал слова, сказал:

– Из-за вас… Из-за вас, понимаете… человек жив! Вы понимаете, жив…

Понимаю, радуюсь и благодарю Бога, что этот человек жив!

Чудо о Флоре и Лавре

Терпению недугов и невзгод, вообще жизненной стойкости научилась я от отца. Наблюдая с детства за тем, как мужественно переламывает он свои тяжелые болезни, перенимала я от него соответствующую модель поведения: как потом выяснилось, самого что ни на есть христианского отношения к жизни. Дети копируют поведение родителей, особенно, если их любят…

Свои густые кудри и здоровье отец потерял, когда работал начальником цеха на химическом заводе, где еще долгое время после войны выпускали отравляющий газ фосген и ядовитую синильную кислоту. Хотя его родители, моя родная баба Клава и дед Ваня, были верующими, сам он сделался «продуктом своего времени» – атеистом. Серьезный партиец, он верил в партию, как в бога, часто руководствуясь идеями советских песен: «Партия велела – комсомол ответил: «Есть!». Каким бы горячим последователем Христа был бы мой отец, если вместо партии верил бы он в Бога и развил данные ему от Бога таланты – любви к ближнему, верности, ответственности за порученное дело, твердости, неконфликтности, незлобия, всегда радостной веселости, открытости. Отработав максимальный срок на вредном производстве, отец пошел на повышение, должность его была номенклатурная. Он часто ездил в командировки в Москву, доклады приходилось делать самому министру.

Однажды произошел такой, например, случай, которому, зная отца, я не очень и удивилась. Перед 8 Марта уехал он в Москву «на доклад», и в приемной министра ему стало плохо. Вызвали «скорую». Врач констатировал развивающийся инфаркт миокарда и предложил экстренную госпитализацию. Отец – ни в какую! Как же: дома будет волноваться любимая жена, ей придется за четыреста километров ездить к нему в больницу. И потом – на носу Международный женский день. Нет! Он написал письменный отказ и поехал в гостиницу. Как-то перетерпев сильные боли, отец на следующий день все-таки доложил, что от него требовалось, министру. Когда вышел из кабинета, ему опять стало плохо. Снова приехала «скорая». Министр уговаривал его поехать в больницу. Но отец не соглашался и снова написал письменный отказ от госпитализации. Тогда министр распорядился отвезти его в гостиницу за вещами, а потом к поезду. Прежде чем подняться в свой номер, отец зашел в овощной и купил десять килограммов репчатого лука, как просила жена, потому что в те дни в нашем родном областном городе лук начисто пропал из магазинов. С этим луком ночным поездом он вернулся домой. Я тогда жила еще с родителями и работала инженером. Утром мы сидели с гостившей у нас бабой Клавой за завтраком. Тихо звякнул дверной звонок: странно, потому что отец всегда открывал сам. Я глянула в дверной глазок и, увидев его, открыла. Он стоял, держа в одной руке портфель, в другой авоську с луком. Лица, что называется, на нем не было: оно стало сплошным пятном землистого цвета.

– Что случилось? – вскрикнула я и выхватила тяжелую авоську.

– Привет, – с трудом улыбнулся он и прошел в ванную комнату, разделся, и как ни в чем не бывало, наклонился над раковиной, чтобы умыться.

– Ты какой-то странный, сын, – заглянула к нему баба Клава.

– Разойдись, – приказал он. – Наталья, на работу опаздываешь.

Я действительно опаздывала и поэтому вскоре убежала. Спустя несколько часов вернувшись с работы на обед, сразу унюхала в подъезде сильный запах валерьянки и еще чего-то такого, успокаивающего.

Баба Клава сидела за кухонным столом, обхватив голову руками. Газетка, перед ней лежащая, была вся мокрая от слез.

– Зачем надо было еще этот лук тащить! Прожили бы без него, – увидев меня, запричитала она. – А теперь вот сыночек мой…

После расспросов вырисовалась такая картина. Как только я ушла, отец позвонил в свой институт, чтобы прислали за ним шофера – ехать на работу. Но до этого дело не дошло, потому что, когда он прилег на диван, подняться уже был не в состоянии. Баба Клава вызвала «скорую». «Скорая» приехала, сделали кардиограмму, и врач констатировал: обширный инфаркт и строго спросил, почему так долго не вызывали неотложку. Но когда баба Клава рассказала, что сын приехал в таком виде из Москвы да еще с десятью килограммами лука, врач выпучил глаза:

– Больной, вы родились в рубашке. Вчера должны были умереть.

– Как же, умрет он! На кого ж свою женушку оставит, – заплакала баба Клава.

Не разрешая и пошевелиться, отца на носилках перенесли в «скорую». В больнице его сразу поместили в реанимацию.

Тогда еще бытовало мнение, что инфарктники так и остаются на всю жизнь недееспособными людьми, двигаться разрешали им дозировано. Но отец, отлежав в больнице и побывав на реабилитации в санатории, стал «разрабатываться» и на все наши «охи» и «ахи» только махал рукой, наращивая физическую нагрузку. Приближался его пятидесятилетний юбилей, который он не отменял: отсидел в президиуме, прослушал поздравительные спичи, заглянул и на банкет. После юбилея свой двухмесячный «больничный» он, «прикидываясь здоровым», занимался обустройством недавно купленного дачного дома в Березове. С осени он вышел на работу к радости сослуживцев: его любили.

Через два года у отца случился второй инфаркт. Выкарабкивался он из него дольше, не обращая внимания на приговор врачей, что третий инфаркт будет смертельным и произойдет до его шестидесятилетнего юбилея. Конечно, родственники переживали, каждый по-своему. В нашей семье было не принято делиться своими переживаниями. Ночами, бывало, я плакала, представляя, что он скоро умрет… И как же я без него? Молилась ли я – затрудняюсь определить, тогда я совсем не знала, как надо молиться, только твердила одно и то же: у меня у самой будет инфаркт, если отец умрет, я не переживу его смерти. Не переживу, не переживу, не переживу. Этот отчаянный вопль несся, наверно, прямо в уши Бога.

После повторной постинфарктной реабилитации он снова уехал на дачу, где ему запрещались мало-мальски тяжелые работы – даже принести полведра воды из колодца. Он сначала держался этого правила, в основном поливал огород, придумывая всяческие приспособления, чтобы дело пошустрее шло, но постепенно начал даже рубить дрова.

Однажды отец на своей циркулярной пиле разрезал небольшую доску на палки для подвязки помидоров и глубоко перерезал сухожилия в основании указательного пальца. Я находилась где-то рядом.

– Наташа, – окликнул он меня.

Я обернулась и увидела его руку, залитую кровью. Он только сморщился и, предваряя мою реакцию, попросил:

– Скажи матери. Только тихо.

– Перевязать же надо, чем же перевязать? – засуетилась я.

– Тут не перевяжешь. Давай полотенце.

Я принесла из бани детское полотенце.

Отец придавил почти оторванный палец к ладони, и мы как-то замотали руку. Кровь, по крайней мере, хлестать перестала. Вместе мы пошли к дому: впереди я, позади отец. У помидорника остановились. Я вошла внутрь и окрикнула мать:

– Мам! Надо в больницу ехать, отец поранился, пойди спроси у кого-нибудь машину, – сказала я, стараясь быть спокойной. Инфарктникам противопоказан любой стресс.

– Что случилось? Господи… – взревела мать и, оттолкнув меня, выскочила из теплицы.

– Что ты кричишь, – поморщился отец. – Порезался.

– Да какое порезался! Что, руку отхватил? – закричала она, увидев окровавленное полотенце, и осела на табуретку. – Ой, мне плохо… Кой черт было браться, если не можешь. Это у меня с вами инфаркт случится…