Люди на перепутье - Пуйманова Мария. Страница 20

— А ты что, измерял, сколько в ней вольт, умник? — важно заметил Ондржей. Его отец понимал толк в электричестве: когда на лесопилке не ладилось с пилой, всегда посылали за Урбаном.

Выходя из парка, мальчики встретили смуглую барышню, которая, видимо, торопилась, как все горожане. Она была в шапочке и коротенькой юбке, шла быстрой походкой и, остановившись перед Станиславом, не поздоровалась, а только улыбнулась ему, а он ей.

— Ты куда? — спросил Станислав.

— За тобой. Уже поздно.

— Что это ты вдруг вспомнила обо мне? — недовольно произнес мальчик. — Вы с папой писали днем?

— Нечего было писать.

— А вечером ты дома будешь?

— Да, буду, — ответила барышня, которая была бы недурна собой, если бы не накрашенные губы, красные, как у людоеда. Она повернулась на каблуках и, видимо, намеревалась идти с ними. Но Станислав преградил ей дорогу.

— Извини, — сказал он. — Видишь ли… нам с Урбаном надо поговорить с глазу на глаз.

Барышня усмехнулась, словно говоря: «Ага, понимаю».

— Я на десять минут забегу кое-куда, но чтобы ты уже был дома, Станя. До свидания, Урбан! — Взглянув Ондржею в глаза, она пожала ему руку так, словно знала его давно.

Когда она ушла, Ондржей спросил шепотом:

— Кто это?

Станислав принужденно усмехнулся:

— Ну, моя мама.

«Придет же в голову этим матерям, — думал он. — Разве прилично взрослому мальчику идти по улице с мамой? Что я, младенец, что ли?»

Боль в ушибленной ноге вдруг дала о себе знать, а с ней воскресли воспоминания о прошедшей ночи и тайные опасения; подойдя к дому, Станислав уже хромал, ступал осторожно и, казалось, превратился из рослого мальчика в маленького озабоченного старика с наморщенным лбом. Куда только девалось его радужное настроение!

— Скучища в этой Праге, — сказал он Ондржею, когда они входили в ворота. — Хорошо хоть, что мы с тобой живем в одном доме. Подожди, я сейчас вернусь. — И он побежал по ступенькам. — Только не смывайся, Урбан!

Ондржей взял у матери пол-литровую кружку, немного мелочи и ждал нового приятеля перед домом.

Станислав единым духом взбежал наверх и зазвонил изо всех сил.

— Папа дома? — запыхавшись, спросил он еще в дверях.

Барборка ответила, что папа уже давно ушел на собрание. Станя ворвался в детскую к Елене. Там были спущены шторы.

— Не зажигай свет! — закричала сестра. — Балбес, не может закрыть дверь!

И, подскочив к двери, заперла ее на ключ. Елена заряжала фотоаппарат. Станислав прислушался, дождался звука вставляемой кассеты, потом подошел к сестре. Для того вопроса, который он хотел задать, темнота была даже удобнее.

— Они еще не разговаривают друг с другом?

— Это пройдет, — ответила Елена.

— Хорошо бы!

— Наверняка, — спокойно сказала Елена, что-то закручивая в аппарате. — Все это оттого, что они не выспались… и нет денег.

— Нет денег? — испугался Станислав.

— Ах, боже, от голода мы, во всяком случае, не умрем, сам знаешь, — сказала Елена. — Куда ты опять летишь, чего с ума сходишь? — У нее было врожденное отвращение к суматохе, и она была слишком молода, чтобы быть снисходительной к младшему брату.

Станислав помчался вниз по лестнице, догнал Ондржея, и они вместе пошли в распивочную «На небе» за пивом.

Гамза-младший бывал и на море и в горах, но никогда в жизни еще не был в распивочной за углом и знал ее только по вывеске, на которой были нарисованы шары и кий. Мальчики вошли в прокуренное, пахнувшее пивом и табачным дымом подвальное помещение. Три человека сидели за столиком и приставали к прислуживающему мальчишке: «Ай да Тоник! Каждый месяц кладет на книжку четыре сотни». Тоник стоял в неопределенной позе всех кельнеров, у которых ноют ноги, смотрел на облепленную мухами полоску бумаги, свисавшую с лампы, и не отзывался. Станиславу, все еще подавленному ночной ссорой родителей, сырой, освещенный сверху подвал казался призрачным.

— Тонику едва стукнуло шестнадцать, — не унимались пьяные завсегдатаи, — а он уже завел себе постель, честь честью! Если придет гостья, есть куда положить… Тоник, подай кружку лимонаду! (Так в шутку называли пиво.) Не видишь разве, что у нас дырявые кружки и все уже вытекло?

Обрюзгший хозяин с мешками под глазами наливал Ондржею пиво, когда вошла странная женщина. На ней была шляпка с кружевами, из которых торчал проволочный каркас. Шляпка сидела на лимонно-желтых волосах, под наведенными бровями виднелись острые глаза. Старое лицо было покрыто белилами и румянами. Эта накрашенная увядшая старуха в коротеньком пальто улыбнулась безобразной заискивающей улыбкой и предложила сидящим за столом кокосовое печенье. Мужчины не купили печенья, один отхлебнул из кружки, другой зажег папиросу. Со сдержанной улыбкой, которая морщинками растеклась по ее набеленному лицу, старуха вышла из пивной. Казалось, она не умеет говорить, а может только двигаться, улыбаться и протягивать свой товар. Дверь за ней захлопнулась, и в пивной настала тишина.

— Страшилище! — сказал один из мужчин.

— Как из гроба встала, — отозвался другой.

После паузы трактирщик заметил:

— Хотите верьте, хотите нет, но это была первая красавица Праги, сам Виндишгрец принимал ее в своем дворце.

— Прах еси и в прах обратишься, — сказал один из сидящих за столом.

— Все там будем, — проронил другой. — Тоник, еще одну кружку!

Мальчики вышли из пивной, не глядя друг на друга. Станислав светил фонариком. Ондржей остановился на лестнице и предложил:

— Давай поменяемся: ты мне фонарик, а я тебе ножик — на время.

Но Станислав буркнул, что ему надо домой, и помчался вверх по ступенькам. Его вдруг охватил страх. А что, если дома случилась беда? Вдруг он прозевал, вдруг без него случилось такое, что он мог бы предотвратить?!

Мать встретила его словами:

— Ты где пропадаешь? Мы с отцом ищем тебя по всему дому.

Станислав заметил в передней шляпу отца и с облегчением вздохнул.

И снова все сидели за семейным столом, где бывает так скучно. Отец и Елена играли в шахматы, мать ела виноград на свой особый манер: сперва выплевывала кожицу и зернышки в руку, потом клала их на тарелку. В открытое окно проникал шум города и уныние начинающегося учебного года.

Отец и мать! Каждый чужой мальчик интереснее, чем они. Дотошные существа, которые вечно чего-то от тебя хотят: то чтобы ты сходил постричься, то чтобы не хлебал суп, а ел как следует, то чтобы не стрелял в стену, чтобы сделал урок по арифметике. С ними скучно, и они такие обычные, что их и не замечаешь. Но если бы они расстались, мир обрушился бы на Станислава. Он ходил бы тогда среди людей под бременем не своей вины и для всех был бы уязвим. Каждый мальчик мог бы дать ему подножку. Правда, вот Войтеховский живет только с мамой, а его отец женат на другой, и все-таки Войтеховский отличный хоккеист; а какую коллекцию марок собрал! Но то у других, а у нас — это у нас. С незапамятных времен существует знакомая домашняя обстановка: отец, заложив руки за спину, быстро ходит по комнате и диктует своим густым басом, чуть картавя, а мать стучит на ундервуде, машинка стрекочет, мать, не отрывая от работы ни взгляда, ни рук, бросает сыну: «Подожди, сейчас».

Родители закурили сигареты. Сигареты мира. Радость охватила Станислава, вдохновляя его на новые добрые дела. Люди, избежавшие опасности, щедры.

— Куда ты опять помчался? — закричали в один голос родители. — Завтра в школу, спать пора.

— Я… я только на минутку. На минутку во двор, Нелла.

Мальчик бегом вернулся, быстро поцеловал мать в шею, прижался лицом к пиджаку отца и выскочил на лестницу.

За дверью с окошечком дремал в кресле старый привратник, перед ним на столе лежали спички и ключ. Станислав громко постучал.

— Пан Фиркушный, не сердитесь. Урбан еще не спит? Он мне очень нужен.

Ондржей вышел в подтяжках, хмурясь.

— Ондржей! — прошептал быстро Станя. — Вот он, — и сунул ему фонарик «Эвер-реди».