Люди на перепутье - Пуйманова Мария. Страница 25
Да, да, Анна Урбанова тоже видела сегодня негритянку, когда та шла наверх с двумя мужчинами. Негритянка была в дорожном костюме и «до чего страшна лицом! Один господин был пожилой, а другой этакий щеголь. Верно, барышня?»
— Пойдем с нами, — предложил Станислав Ондржею.
— Лучше ему сегодня не ходить, — ответила Еленка, — еще подумают, что вы пришли поглазеть на нее.
— Ну так и я не пойду, — обиделся за Ондржея Станислав. Он уселся на лавку, вытянул ноги и на уговоры Елены и Анны Урбановой отвечал:
— Очень приятно слышать, но она меня не интересует.
Анна Урбанова смеялась до слез:
— Уж и скажет этот мальчик!
Елена, в душе послав их к черту, молча побежала наверх. «А впрочем, — подумала Еленка, — почему все должно выйти из привычной колеи?» Ведь она сама еще вчера не думала ни о чем подобном. Девочку удручала мысль, что все идет обыденным порядком и даже миссис Гарвей к этому пришлось привыкнуть:
негритянка совсем не в таком смятении, как четырнадцатилетняя Еленка, а ведь беда случилась с ней.
Негритянка сидела за столом между Саксом и своим американским спутником, как раз напротив Елены, и девочка, несмотря на распиравшее ее любопытство, не отваживалась в упор взглянуть на миссис Гарвей. Жалок человек: было странно, что все обедали и вместе со всеми ела мать осужденных на смерть! Как и всяким человеком, ею овладевает голод, а ночью, наверное, усталость, и она спит. Человек не может бодрствовать целый год. Возможно даже, что и осужденные юноши, которых тюремный надзиратель уже водил посмотреть на электрический стул, чтобы потешиться над ними, тоже засыпают. И какие, наверное, видят сны! А быть может, осужденные спят целыми днями, как мертвые, — так, словно все уже произошло.
Миссис Гарвей сидела со всеми у стола так, словно была уже давней гостьей, и руки этой судомойки поражали тонкостью и благородством формы. Она не плакала и иногда даже улыбалась, рассказывая что-то. Это нужно, чтобы ее приход не выглядел траурным визитом, надо показать, что дело еще не проиграно, ведь осужденные живы; вот только то, что они пережили, этого уже не изменишь. Негритянка была спокойна и сдержанна. Она объехала половину Европы и всюду рассказывала историю своих сыновей. «А как бы поступила наша мама, — мелькнуло у Еленки, — если бы меня и Станю невинно осудили на смерть? Разве это не возможно? Несчастье может случиться с каждым. Когда миссис Гарвей пела колыбельные песни своим малышам — я однажды слышала негритянские песни, — она тоже не думала, что с ними произойдет все это…»
Еленка была достаточно взрослой, чтобы понимать, что мать и дети — это одна плоть и кровь. Но она уделяла этому больше внимания, чем взрослые, потому что ей было четырнадцать лет. И, глядя на негритянку, чьи два сына — Энди и Рой — были невинно осуждены на смерть, она думала: «Вот эту рослую, серьезную, приветливую женщину, которой я передаю соль и которая сейчас живет обычной, как мы все, жизнью, ее открытую темную шею, ее большой рот, ее тело и теплые тела ее детей пронзит электрический ток, ее глаза, устремленные на меня, должны в агонии вылезти из орбит… И все это почему? Потому, что у людей на экваторе более темная кожа, чтобы ее не сжигало солнце! А у нас белые лица и веснушки. Какая бессмыслица!» Еленка не ходила на закон божий и не молилась. Сейчас, сжав коленями руки под столом и стиснув зубы, она, в каком-то экстазе отчаяния, безмолвно предлагает судьбе безрассудные зароки: «Не буду есть фруктов, пока не освободят братьев Гарвей, не буду ходить в кино… До смерти не буду смеяться, если все это произойдет…» В эту минуту негритянка Гарвей была ей дороже, чем родители, чем учитель математики Кашпар. Но она понимала, что одними чувствами не поможешь делу, и со страстным любопытством ждала, что же предпримут собравшиеся. Это были друзья Гамзы, небольшая группа журналистов, в том числе Сакс, вновь ненадолго приехавший в Прагу. На этот раз Сакс не острил. Звали и молодого Выкоукала, но он не пришел.
Нелла прошла мимо Еленки и спросила у нее, как бы невзначай, много ли уроков задано на завтра и не хочет ли Елена сейчас пойти поиграть в теннис. «Ну конечно, мама верна себе». Девочка нетерпеливо пожала плечами:
— Подожди, не гони меня.
— Можешь остаться, Елена, — сказал отец. — Но не мешай. Миссис Гарвей спешит, ей пора в другое место.
Негритянка начала свой рассказ. Она быстро говорила по-английски, и Елена не могла ничего понять, кроме отдельных названий городов. На фоне непонятной речи эти названия мелькали, как привычные путевые знаки на незнакомом пути. Сакс переводил на немецкий.
— «Двадцать пятого марта прошлого года два моих сына, Энди и Рой Гарвей, уроженцы штата Алабама, поехали искать работу в город Мемфис — они надеялись там наняться на речной пароход. Около станции Стивенсон сыновья вскочили на ходу в последний вагон товарного поезда. Так у нас ездят те, у кого нет денег на билет. В вагоне происходила драка: там поссорились и дрались белые с какими-то неграми, которые перед следующей станцией, Пойнт-Рок, где поезд шел медленно, соскочили на ходу и скрылись, потому что для негра очень опасно подраться с белым. Когда эти негры выскочили, в вагоне стало тихо. Белые и братья Гарвей спокойно ехали дальше. Энди и Рой никуда не убегали — к чему, ведь они ни с кем не ссорились. Но как только поезд остановился на станции Пойнт-Рок, белые побежали к начальнику станции жаловаться, что их избили негры. Пришла полиция, оцепила поезд и обыскала все вагоны. Когда находили негра, его избивали и арестовывали. Вооруженные люди связали Энди, Роя и еще семерых негров и увезли в тюрьму в Скотсборро. Там они сидят сейчас в камере смертников. А им нет и двадцати».
Сложив руки на коленях, миссис Гарвей мягким и ровным голосом рассказывала эту историю, повторяя ее уже бог весть в какой раз. Ее спутник, секретарь Межрабпома, сидел молча, нахмурившись. Слушатели переводили взгляд с негритянки на Сакса, в зависимости от того, кто из них говорил. Иногда делали заметки в блокноте.
Гамза, скрестив руки, внимательно слушал и не записывал ничего.
В вагоне среди белых были две женщины. Елена была уже не маленькая и понимала, что такое насилие над женщиной. Но она никак не могла понять, почему судья вынудил перепуганных, плачущих женщин лжесвидетельствовать, лгать, обвинять негров, которые не причинили им никакого зла. Смертный приговор был оглашен на ежегодной ярмарке в Скотсборро, где продавали лошадей и мелкий скот. Лавочники и фермеры приехали сюда с женами и детьми, продавали, покупали, веселились. Под открытым небом играла музыка, развевались флажки… «А я стою здесь, в нашей комнате со знакомым узором обоев, в двух шагах от миссис Гарвей, она протягивает мне фотографию, а я ничем не могу помочь ей».
Вот этот высокий, что стоит, задумавшись, с кепкой в руках, это Рой. На нем спецовка, как у наших металлистов. Он действительно похож на миссис Гарвей и, видимо, постарше Еленки. Сколько ему лет? Пятнадцать — значит, на год старше. Когда мы были маленькие, мы плакали над дедушкиной книгой «Хижина дяди Тома». Бабушка тогда сказала: «Не плачь, теперь этого нет…»
Елена сперва не могла понять выражения лица негритянки, оно было словно маска. Иногда казалось, что миссис Гарвей улыбается — так ослепительно блестели белые зубы, когда она говорила. Миссис Гарвей рассказывала, что тюремщики били Роя; однажды его так сильно ударили в ухо, что он стал хуже слышать. При этих словах голос миссис Гарвей дрогнул, но когда она говорила о смертном приговоре, голос ее не дрожал.
Это была героическая мать, ездившая по всему миру ради своего дела. Всюду она рассказывала о нем людям. Всюду одно и то же. Как пластинка, как автомат. Как ротационка, как живая машина. Азартный игрок спит и видит, что он играет в карты; а мать и во сне твердит свой рассказ. Она уже говорила так, будто осужденные не были больше Энди и Роем, ее мальчиками, которые на ее глазах учились ходить, которые лепетали около нее, которых она иногда шлепала, будто это был не Энди с родинкой на правой лопатке, а любой из его невинно осужденных товарищей, которых миссис Гарвей даже не знала. Она все время рассказывала одно и то же, но каждый раз в новом городе. Ее спутник сообщил, что они были в Антверпене, в Гааге, в Амстердаме, в Брюсселе, он перечислил много других немецких и французских городов, портов и промышленных центров, назвал залы и количество слушателей. Счастливые люди ездят за границу торговать и развлекаться — у каждого города есть свой аромат, в каждом крае иная природа. А у этой негритянки, когда она вернется домой, в памяти останутся только однообразные далекие пространства, выходящее во двор окно гостиничного номера, тесный вагон или автомобиль и залы с рядами лиц, как на плакате. Собираются незнакомые люди, слушают ее, и больше она никогда в жизни не увидит их. Но эти люди как бы принимают от нее эстафету. Чем все это кончится, чем? Может быть, горами исписанной бумаги, никому не нужной макулатуры? А может быть, таким гневом масс, что над ним задумается и Америка? Будь что будет, мать сделала все, что в ее силах. Надо бороться со злом.