Королева ночи - Окатова Александра. Страница 16
А что же зеркало, которое подтолкнуло принца к таким радикальным переменам? Здесь не всё так просто.
Зеркало надеялось, что после ухода из большого спорта принц не будет отходить от него и зеркало вдоволь налюбуется его лицом, наглядится в его синие глаза, насладится благородным лбом и волевым подбородком принца, он и сейчас безумно, безбрежно, невообразимо красив, зеркало это знало и хотело быть единственным, кто мог это видеть.
Зеркало так любило принца. Но и оно просчиталось.
Принц вообще перестал смотреться в зеркало. Оно так и пылилось в гардеробной. Принцу это было безразлично.
Единственное, ему было немного, совсем чуть-чуть, жаль – так это своих усилий, которые он всю жизнь тратил на поддержание славы Прекраснейшего, а оказывается, можно прекрасно прожить без неё!
Он ни о чём не жалел, ни о чём не просил. Он нашёл покой и был самим собой. Не это ли высшее счастье?
Только поговорить не с кем.
Люба и Душенька
Она неплохая, Любушка, Люба, Любовь, Вечная женственность, легкомысленная только. Я-то совсем не такая. Мне бы о душе, о вечном подумать, Библию почитать, а она меня всё время дёргает: посмотри, какой мужчина, мне бы такого! А какого «такого»? по мне-то и смотреть не на что – душонка у него слабенькая, хрОмая, только тело накачанное. А она: какой взгляд! Какие плечи широкие! Ни о чём серьёзном поговорить с ней нельзя, всё, о чём она может думать, это какую причёску сделать, какую юбку ей надеть – «короче некуда» или «с разрезом донельзя»! Накрасится Любовь моя, оденется, идёт, слегка раскачиваясь на каблучках, как поёт! Однажды я её в церковь затащила – она и тут: платок-то повязала, смотрит скромно, а забылась, так сверкнула глазами, что батюшка испугался, шарахнулся от неё, чуть не упал!
У меня в сумочке – премудрости Соломона, Екклесиаст мой любимый, такая там печаль, такой свет, что душа сладко болит и сердце щемит, – а она с собой косметичку весом полпуда таскает.
Сегодня на свидание полетела, а мне так неспокойно, как бы не было беды с Любовью моей отчаянной.
Началось всё это три дня назад: вижу встречает меня моя Любушка, Вечная Женственность, тихая, глазки опухшие, красные, заплаканные, волосы в беспорядке, ресницы не накрашены. Грустит. Я сначала-то значения не придала и в шутку ей говорю:
– Что, мало тебе сегодня комплиментов насыпали, или каблук сломала, или колготки поехали?
А она так кротко улыбнулась, газа отвела и молчит, как воды в рот набрала. Тут я забеспокоилась – беспокойная я душа-то!
– Что случилось, милая?
Она молчит. Я её тормошить: ну что ты, февраль скоро кончится, весна начнётся – туфельки наденешь, шарфик шёлковый – никто от тебя глаз отвести не сможет! А она мне говорит, спокойно так, буднично:
– Помру я скоро.
– Тьфу! – говорю, – типун тебе на язык!
С чего ей помирать-то? Сроду не болела ничем моя Любушка – живая такая была, шустрая. Ни одного мужика не пропускала, на всех внимание обращала, добрая была, ласковая, щедрая – кого приобнимет, кого по головке погладит, кому улыбнётся, с кем просто поговорит – вот мужики к ней и тянулись – чувствовали в ней женскую силу: никого не обижала, каждый с ней ощущал себя желанным.
Ну ладно, думаю, вечером погрустит, а к утру всё пройдёт: зачирикает птичка моя как раньше.
Но не тут-то было. На следующий вечер увидела я свою Любовь под иконами, лежит бледная, глаза закрыты, на ладан дышит. Я так испугалась:
– Вставай! – кричу, – подымайся, сучка, а то я сейчас сама тебя придушу, чтоб не мучилась!
Она мне слабым голоском: не надо! Следы на шее останутся! – Ну не дурочка, а?
– Говори сейчас же, что случилось?!
Села моя Вечная Женственность, ножки свесила:
– А помнишь, – говорит – того, с золотыми глазами?
– Помню, ну и что? При чём тут он?
– Так вот, он мне сказа-а-а-а-ал, – и ревёт.
– Не реви! Кому говорю, не реви! Что он тебе сказал, дьявол желтоглазый?!
– Он мне давно сказа-а-а-а-ал, что через три года меня уже никто не захо-о-о-о-чет! А прошло уже пять! – И ревёт. Ну что тут скажешь? Дура-дурой, хоть и Вечная Женственность!
– Не расстраивайся, – говорю, – он тогда это несерьёзно сказал!
– Ещё как серьёзно! Я сама теперь уйду, поминай как звали, оставайся ты, Душенька, одна, никто тебе теперь мешать не будет…
И опять ложится, к стенке поворачивается.
И вот на третий день, когда я уже думала, что придется мне хоронить мою Любовь, Вечную Женственность, случилось неожиданное, я к ней:
– Вставай, дорогая, поднимайся, оживай, позвонил твой, с золотыми глазами!!! Она и ухом не ведёт. Молчит. Только вижу – аж засветилось ухо-то.
– Ну не интересно тебе, ладно. Не буду рассказывать.
Повернула она мордочку, но глаз не открывает, а ресницы как мотыльки трепещут. Я будто сама с собой разговариваю: Я правда, не узнала его, не ожидала, что позвонит!
– Как не узнала? – вскинулась Любовь, – как ты могла его не узнать?!
– Так и не узнала! Чего мне его узнавать-то, кто он мне? Никто!
– А мне он всё! – кричит, а из горла не крик, а писк какой-то доносится! – Что он сказал?
– А что они все говорят? Сказал, что хочет тебя. Увидеть!
Засмеялась моя Любушка, сидит, счастливая. Глаза сияют. Улыбка глупая. Щёки порозовели. И опять как заревёт:
– Посмотри на меня! Я совсем прозрачная, ножки тонкие, ручки тонкие, а какая грудь была, какая попа, одни глаза остались. Как я ему такой покажусь?!
Ну что ты будешь с ней делать?
– Ты, – говорю, – на самом деле у меня красавица! Ты весёлая у меня, ласковая, нежная!
А она мне: ноги у меня не от ушей! И волосы, – говорит, – у меня невыразительного цвета медвежьей шерсти!
– Да нет, волосы у тебя, как у Мерилин Монро, это у неё такой цвет был, пока в блондинку не перекрасилась. Только, я думаю, не надо вам видеться!
– Тебя не спросила! – говорит эта нахалка.
Откуда только силы взялись: вскочила, перед зеркалом крутится – мажет личико росой с ресниц невинных девушек (хорошо мимические морщинки разглаживает). Губки надувает и помадой из утренней зари наяривает. Ресницы ночными шорохами накрасила. Просто красавица! А сама ещё от слабости пошатывается!
– Я тебя не пущу! Он может тебя своим мужским самомнением запросто зашибить!
– Ничего, не зашибёт!
– Эгоизмом задавит!
– Не задавит!
– Обидит!
– Я – Любовь, не обидчивая!
– Тогда я с тобой пойду!
– Нет уж! – кричит Вечная Женственность – посмотри на себя: мудрая ты, как змея, серьёзная, как училка, только и знаешь, Библию свою читать, скучно с тобой – оскомину набьешь, старая ты как мир, душенька, ты ему никогда не нравилась! Не обращал он на тебя никогда внимания! Только на меня смотрел, только меня хотел, стихи мне писал, не мешай мне! Я блистающая как заря, прекрасная как луна, светлая как солнце, грозная как полки со знамёнами! Вот, дурочка, подумала Душа, меня ругает, а сама, не зная того, Екклесиаста цитирует, да что б ты цитировала, если бы я его не читала?!
– Ладно, уговорила! – сказала Любовь, – не пойду, буду дома сидеть с тобой, Душа моя, только голодная я очень: хочу, – говорит – икры лягушачьей с шампанским, и квашеной в слезах капусты, сделай, пожалуйста! И смотрит так жалобно, просительно, я-то, конечно, тут же растаяла, побежала ей ужин готовить, икра у нас была, капуста тоже, слёз она сама целый кувшин наплакала, а вот за шампанским надо срочно бежать, дома спиртного не держим!
Как я тогда не поняла, что она придумала, сучка. Вытолкнула меня из тела, заставила в магазин бежать, и ушла одна. Прибегаю с шампанским, а её и след простыл, ну что ты будешь с этой Вечной Женственностью делать, где мне её теперь искать, – Душенька расстроено качала головой и хмурилась.
Душа вздохнула и продолжила, не глядя на своего случайного слушателя, бомжеватого вида мужичка, обалдевшего от Души, по хозяйски расположившейся на его законной скамейке – прозрачной женщины, похожей на дрожащий воздух над разогретым солнцем полем: