Один момент, одно утро - Райнер Сара. Страница 12

Пожалуй, ей нужно поставить в известность хотя бы директора. Определенно, следует рассказать старшему преподавателю про насмешки Аарона. Что касается остальных коллег, это сложный вопрос. Тема кажется столь интимной, столь сложной, как огромный клубок колючей проволоки – невозможно распутать, не уколовшись.

Не удивительно, что теперь ей нужен сладкий чай.

15 ч. 10 мин.

Анна едет в больницу в машине Карен. Она беспокоилась, что подруга не в состоянии сидеть за рулем, и хотя сама Анна тоже вся дрожит, но не до такой степени. Чтобы посадить детей к себе в машину, пришлось бы переставлять детские сиденья из потрепанного «ситроена» Карен, поэтому лучшим решением показалось сесть за руль ее машины самой. Это заняло некоторое время, поскольку обе не были слишком взволнованы для поездки, но это хотя бы позволило Анне дать Карен побольше времени, чтобы побыть с Саймоном.

Она поставила машину на больничную стоянку и заходит внутрь. В обычных обстоятельствах Анна хорошо ориентируется в пространстве и знает, что Карен полагается на нее, поэтому подчиняется инстинкту, и, несмотря на свое душевное состояние, ей удается снова найти смотровое помещение.

Там жарко и душно, а Карен по-прежнему сидит на том же самом месте, где Анна ее оставила. Наполовину пустой пластиковый стаканчик с чаем стоит на столике с колесиками, в правой ладони она держит руку Саймона.

– Привет, милая, – говорит Анна.

– А, привет.

– Может быть, нам лучше уйти?

– Уйти? – Карен, не понимая, оборачивается к Анне. Она как будто в еще бoльшем ступоре, чем была раньше. Ее глаза покраснели, но Анна не уверена, что она плакала – она кажется слишком потрясенной для слез.

– Нужно забрать детей, – напоминает ей Анна. – Уже почти полчетвертого.

– Ах… да… конечно…

– Так ты готова?

Анне все это тяжело. Кажется жестоким заставлять ее уйти.

– Не знаю…

Долгое молчание, Анна просто ждет.

– Не знаю, смогу ли я прийти. Не думаю, что ему будет хорошо без меня.

Анна чувствует, что у Карен разрывается сердце; ее собственное тоже разорвалось на кусочки.

– О, дорогая.

– Он не любит спать один.

– Да, я знаю. – Карен раньше говорила это Анне, и Анну всегда это удивляло – так странно для такого большого, похожего на медведя, мужчины.

– Я могу забрать детей, если хочешь, – предлагает она. – Если тебе нужно еще время.

Хотя непонятно, сколько еще времени понадобится Карен и как Анна будет занимать Люка и Молли все это время.

От такого предложения Карен вздрагивает.

– О, нет. Я не могу просить тебя об этом. Нет, нет, я должна сама. Ты права. Я нужна детям. – Медленно, все еще сжимая руку Саймона, она встает.

– Он будет здесь, если ты захочешь вернуться позже, – говорит Анна.

– Будет?

– Какое-то время… да…

Сказав это, Анна вспоминает слова медсестры о вскрытии, а потом тело Саймона передадут в похоронное бюро; она чувствует, что и Карен вспомнила об этом.

Карен глубоко вздыхает.

– Пожалуй, я смогу увидеть его на похоронах. – Она неохотно отпускает руку Саймона и берет свою сумку. – Ладно. – Она изображает улыбку, хотя Анна видит слезы в ее глазах. – Пошли.

Анна тянет черный мусорный мешок – там лежит тяжелый портфель Саймона. Они выходят из комнаты и из больницы и подходят к машине. Анна кладет мусорный мешок в багажник, они садятся в машину и пристегивают ремни.

– Странно видеть тебя за рулем моей машины, – замечает Карен, когда Анна включает зажигание.

– А мне странно вести ее. Она настолько больше моей.

– Здесь грязно, – замечает Карен. – Извини.

И у Анны сжимается сердце: несмотря на свою беду, она еще думает о других – как это похоже на Карен. И от этого становится только хуже.

Всю дорогу они молчат.

Трейси живет в Портслейде, милях в трех к западу от больницы. Туда ведет прямая дорога вдоль моря, обычно Анне нравится здесь ездить. Даже в тусклый февральский день, как сегодня, это место заключает в себе то, что она любит в жизни на южном побережье – архитектурное разнообразие, где современные дома перемежаются со старыми; здесь даже зимой царит какой-то праздничный дух, и можно почувствовать свою близость к природе. Дождь прошел, но тучи тяжело нависли над Брайтонским молом, отчего праздничные украшения на площади и яркие огни кажутся еще более вызывающими. К тому же поднялся ветер, море неспокойно, до горизонта бегут белые барашки, напоминая о мощи природы. Потом Анна и Карен проезжают мимо ветхого ряда отелей в стиле эпохи Регентства с пустыми висящими корзинами для цветов и облупившимися балюстрадами, мимо неуклюжего бетонного сооружения семидесятых годов в центре Брайтона, где проводятся партийные конференции и бесчисленные комедийные шоу и рок-концерты. Рядом развалины Западного мола, его черные опорные колонны связаны сеткой балок; наверху в порывах ветра кружатся и ныряют чайки.

Дальше идет древняя эстрада с красивыми ажурными украшениями, в конце концов обновленная городским советом, и, наконец, они въезжают в Хоув с его грандиозными рядами сливочных домов и пастельными пляжными павильонами.

Вскоре они подъезжают к дому Трейси, представляющего собой нелепую карикатуру тридцатых годов на тюдоровский стиль [9], его окружает живая изгородь из кипарисов. Дом не очень красив и изящен, но в нем просторные комнаты и большая лужайка позади – это удобно для женщины с подросшими своими детьми и кучкой чужих малышей на попечении.

Анна заглушает двигатель и, прежде чем выйти, поворачивается к Карен. У той лицо стало серым, она крепко вцепилась в свою сумку, так что побелели костяшки. Анна сжимает ей руку.

– Мужайся.

Она уже позвонила и сообщила Трейси о случившемся, чтобы не волновать Карен лишний раз. Но очевидно Трейси ничего не сказала о страшной новости Молли и Люку. Она присматривает за обоими малышами два дня в неделю с годовалого возраста (хотя теперь берет Люка лишь время от времени, поскольку он ходит на полный день в школу). И все же, какой бы блестящей няней она ни была, нельзя ожидать, что Трейси возьмет на себя смелость сообщить детям о смерти их отца. Кроме того, Карен хотела продлить хотя бы на несколько часов детскую безмятежность.

В результате, когда женщины идут по дорожке к дому, из окна радостно выглядывают два милых личика.

– Мамочка! – кричат Молли и Люк, они соскакивают со спинки дивана и бросаются к двери.

Не успевает Карен постучать, хромированная полоска щели для писем открывается, и оттуда таращатся знакомые глаза.

– Это ты, Молли? – говорит Анна, наклоняясь.

– Это крестная Анна! – вопит Молли.

Слышится возня, и появляется другая пара глаз.

– Что ты тут делаешь? – спрашивает Люк.

– Отойдите, – слышен голос Трейси.

Слышен звон отпираемой цепочки, и дверь отворяется.

– Привет, мои хорошие. – Карен опускается на корточки и берет обоих на руки. Она крепко прижимает их к себе, все крепче и крепче, словно от этого зависит ее жизнь.

Анна смотрит с крыльца. Это невыносимо.

– Ой! – через несколько секунд кричит Люк. Он отталкивается, и Молли следует его примеру.

– Мама, смотри, что мы сделали! – кричит она, дергая Карен за блузку и таща за собой в прихожую.

Анна вслед за ними следует на кухню, Трейси идет за ней по пятам. На столе поднос с пряничными человечками, некоторые совсем обгорели.

– Ух ты! – говорит Карен.

– Хочешь один? – спрашивает Молли, выбрав.

– М-м-м, можно попозже?

– Почему?

– Просто я сейчас не голодна, я бы съела пряник попозже с чашкой хорошего чаю. Ладно?

Молли кивает.

– Можно мне взять один? – спрашивает Анна.

– Можно ей? – спрашивает Молли у Трейси.

Трейси с виду немного похожа на свой дом. Она явно никогда не была красивой, а теперь, к пятидесяти, раздобрела, и одета скорее практично, чем модно. И все же ее не слишком привлекательный стиль в момент кризиса ободряет: в представлении Анны она из тех, кто представляет собой соль земли, и все ее манеры источают силу и великодушие.