Ярость жертвы - Афанасьев Анатолий Владимирович. Страница 2

За столиком Веня Гусь, местный интеллигентный кидала, в одиночку доскребывал мошну тучного, средних лет мужчины азиатского обличья, по виду преуспевающего оптовика. Уселись они, видно, давно и сейчас метали по-крупному. Сытая узкоглазая рожа оптовика вспотела и побагровела, зато Веня Гусь был в своем обычном обличье: тонколикий, с длинными запястьями, рассеянно улыбающийся. Он банковал.

— Позвольте и мне картишку, — сказал я.

Гусь глянул приветливо, но толстяк недовольно засопел. Он был прав. Приличный человек не влезет посередине игры, да еще когда в банке не меньше пяти «лимонов». Полезет только такой, которому давно не сбивали пыль с ушей.

— Не терпится, что ли? — спросил оптовик.

— Бывает так, — простодушно объяснил я, — что даже лучше, когда карта сдвинется. Да вы не волнуйтесь, могу и подождать.

— Нам волноваться не из-за чего, — он открыл очередной «перебор». — Пускай те волнуются, которые куда-то спешат.

Гусь невозмутимо объявил «стук» и выдал по последней карте. Краем глаза я заметил, что у толстяка на руках бубновый туз. Он засопел еше громче.

— В банке шесть мохнатых, — напомнил Веня Гусь неизвестно кому. Он готовился к завершающему трюку, дерзкая его улыбка засияла ярче.

— На банк! — решился оптовик и протянул руку за картой. — Открой!

Гусь небрежно метнул рубашкой вверх шестерку треф. Не знаю, как прежде складывалась карточная судьба оптовика, но все страдания измученного азартом сердца читались на его лице так же ясно, как в букваре. Набрав семнадцать очков, он впал в некое подобие комы: прикрыл на секунду глаза, и капелька пота повисла на багровой щеке, точно жемчужина. Веня Гусь сделал вид, что подавил зевок, и незаметно мне подмигнул.

— Еще одну! — выдохнул оптовик.

Веня швырнул ему даму червей. Толстяк вздохнул так тяжко и с таким облегчением, как древний паровоз, дотянувший по воле опытного машиниста до ремонтного депо.

— Себе! — бросил победно.

Как обычно, мне не удалось уследить за манипуляциями Гуся. «Очко» сползло с его тонких пальцев медленно и красиво, как кожура со спелого банана.

— Ну вот, — сказал он виновато. — Опять тебе не повезло, старина. Похоже, сегодня не твой день.

Надо заметить, старина держался стойко. Спокойно пересчитал свои и Венины очки, достал из внутреннего кармана пиджака пухлый бумажник и ловко отслюнил из внушительной пачки двенадцать стодолларовых купюр.

— Зелененькими примешь? — В его сиплом голосе просквозила невнятная угроза, но Гусь не обратил на это внимания.

— Почему нет? Баксы — они и в Греции баксы. Еще конок?

— Да, — кивнул толстяк и взялся банковать. Долго, тщательно тасовал колоду и дал нам с Гусем по очереди подснять. На банк сразу положил пять сотенных.

Игра поначалу тянулась скучно. Мы пощипывали оптовика по маленькой, но карта шла ему хорошо, и минут через двадцать сумма на столе удвоилась. Еще какие-то двое молокососов подгребли сбоку и молча наблюдали за игрой. Астматическое сопение оптовика постепенно перешло в ровный, хотя и с паузами, гудеж, точно он храпел наяву. Его, конечно, нервировала наша собачья пристрелка, да и чувствовал он, что лимит везения вот-вот кончится.

— А вдарю-ка я по пятачку! — грозно объявлял Веня Гусь, словно ставил в заклад голову, и через секунду, мельком глянув на свои карты, с горестным вскриком добавлял к общей куче пять баксов.

— Нет, я, пожалуй, на столько не потяну, — вторил я. — Дай-ка, любезный друг, пару карт на три доллара.

Два раза подряд я останавливался на шестнадцати очках, потом на туза с вальтом прикупил десятку, а в следующий раз, наоборот, к двум семеркам открыл туза. По маленькой-то по маленькой, но за несколько кругов сто с лишним баксов выставил. Наконец при раздаче банкир выдал мне крестовую даму, а с ней я всегда чувствую себя уверенно, потому что она напоминает мне Настю Климову, мою старую подружку, которая как-то за один год трижды побывала замужем и от каждого мужа при разводе получила по однокомнатной квартире.

— На сто пятьдесят, — сказал я.

К даме пришли семерка, валет и шестерка — восемнадцать очков. Не плохо и не хорошо, как купание в мелкой воде. На всякий случай я задумался, брать еще карту или нет?

— Себе, — буркнул нерешительно. Оптовик открыл туза и шестерку — семнадцать.

— Ваших нет, — сказал я и забрал из банка сто пятьдесят баксов. Оптовик перемешал колоду, поднял заблестевший взгляд на юнцов, столпившихся у стола.

— Вам что, больше делать нечего, ребятки? — спросил негромко.

Ребятки захихикали.

— А ну убирайтесь отсюда!

В его осипшем голосе вдруг прорвалось столько ярости, что молодежь не решилась возражать, гуськом потянулась в глубину зала.

— Сколько там на кону? — небрежно спросил Гусь.

— Около тысячи, — ответил банкир.

— Давай по банку.

То, что произошло дальше, меня не слишком удивило. Гусь попросил две карты, банкир протянул ему одну, потом не спеша вторую и внезапно левой рукой, опустив колоду, ухватил Веню за кисть и резко ее вывернул. Проделал он это так ловко и стремительно, что я и в нем заподозрил шулера, решившего тряхнуть стариной. На столе, как в карточном фокусе, открылось очко из трех семерок и добавочный валет. Гусь продолжал улыбаться с прилипшей к губе сигаретой.

— Ну и что теперь? — спросил он нагло.

— Ничего, — ответил оптовик и слева, точно кувалдой, маханул ему по уху. Удар был сочен, как поцелуй сладострастника. Опрокинувшись вместе со стулом, Веня Гусь плавно долетел до стены, в которую и влепился башкой, как дротиком. Туда же, вопреки уже всем физическим законам, мягко спланировал бубновый валет и улегся у него на груди. Но драчун не удовлетворился содеянным. С неожиданной для тучного человека легкостью он подскочил к поверженному шулеру и начал сноровисто охаживать его пинками под ребра. Самое поразительное, что Веня Гусь при экзекуции даже не пытался увернуться, а продолжал лучезарно улыбаться. Самообладание, достойное героя. Когда озверевшего оптовика оттащили от жертвы двое местных качков, Гусь смачно выплюнул на пол кровавый сгусток и с укором произнес:

— Это не аргумент, старина!

Игра, конечно, была испорчена. Я вернулся к бару, чтобы на дорожку выпить еще глоток. Люська сидела на том же стуле и с тем же бокалом шампанского, видно, и у нее вечерок не задался. Бармен дядя Жорик, не спрашивая, подал коньяк.

— Что там за скандал? — поинтересовалась Люська.

— Веню Гуся прижучили.

— Давно пора, — сказала Люська. — Жлобина тот еще!

— Сильно побили? — спросил дядя Жорик.

— Да нет. Пару зубешек вынули. Не знаешь, кто такой — этот громила азиатский?

Жорик ритуально заглянул под стойку.

— Из самых крутых. Две тачки с охраной всегда дежурят на дворе.

— Да-а? — оживилась Люська. — Может, познакомишь?

— Нет, Люсенька, это не для тебя. Он вроде больше по мальчикам.

— Ну что за мужики пошли, — огорчилась красавица. — Никакой духовности.

Через пять минут я вышел на улицу.

Глава 2

Москва ночью — мертвая зона. Впрочем, такая же она и днем, хотя это не так заметно. Сбивают с толку потоки машин, разукрашенные иномарками, и множество бодрых, сытых, оживленных молодых людей обоего пола, которые носятся по городу как очумелые. Но сам город уже мертв. Мне больно об этом говорить, потому что я коренной москвич и все человеческое в великом городе исчахло на моих глазах.

Ночью, в полудреме, Москва всеми своими порами источает гниль и ужас. Злодейство для нее не новость. Веками кого только не мучили, не пытали и не убивали в ее закоулках, но Москва не горевала, ей всегда удавалось, встрепенувшись, стряхнуть с себя мерзость человеческих деяний, когда они достигали вопиющего предела. Сегодня впервые она не сдюжила, и нарядные пестрые гирлянды западной рекламы, навешанные на полутруп, придавали ее тихому умиранию зловещий оттенок.

Эта ночь была особенной. То ли я все же чересчур понервничал в проклятом притоне, то ли вообще как-то стух после тридцати, но ехал на своем стареньком «жигуленке» по Москве, как сквозь тоску, точно плыл по воздуху в сонном отупении и даже не был уверен, что направляюсь именно в свою одинокую холостяцкую берлогу на Профсоюзной.